Дмитрий Старицкий - Вверх по течению
Бритву и остальное мыльно-рыльное, а также хорошую бумагу и карандаши нянечка принесла мне от Плотто. И брила меня сама, весьма умело. А вот про судьбу моих вещей, которые были на мне на момент ранения, она не знала.
Доктор также хранил молчание, буркнув только:
— Вот когда поправитесь, фельдфебель, вам все обратно выдадут. А сейчас не положено.
Странные, однако, порядки в этом офицерском госпитале. Ну, деньги забрать на хранение — это я еще понимаю, это чтоб господа офицеры со скуки не пьянствовали в лечебном учреждении и режим лечебного питания не нарушали. Но часы-то отбирать зачем? И документы с планшеткой?
К тому же взгляд доктора, которым он стал на меня смотреть, мне откровенно не понравился. Холодный какой-то и отстраненный. На перевязках моих он как повинность отбывать стал. Все, что от него требовалось, делал, но как-то… Не передать словами. Это только чуется.
Может, это потому, что я, «крестьянское быдло», в этом шикарном дворце дворянское место занимаю? Понимаю, что не по чину, и сам в догадках теряюсь. Пока списываю мое попадание в этот дворец на то, что должность у меня обер-офицерская. Но даже это не объясняет отдельной палаты.
Сейчас бы мне учебники как раз пригодились, раз время свободное образовалось. Но доктор остался непреклонен. Нет, и все…
В начале третьей недели (я на стуле карандашом черточки ставил, чтоб счет дням не потерять) мордатые санитары внесли стол и простой канцелярский стул и поставили их на место унесенных кроватей.
На столе появился очень простенький стеклянный чернильный прибор.
И напоследок уже один санитаров вернулся и из литровой бутыли налил в чернильницу фиолетовых чернил.
— Слышь, браток, как там дела на фронте? — попробовал его я разговорить.
— Воюют, — буркнул он, даже не поглядев на меня, и ушел.
Вот сволочь… Жалко, что ли, ему раненому воину новости пересказать, раз тут радио нет.
А после обеда зашел он. Сразу по морде заметно — отнюдь не инквизитор, а просто чернильная душа. Высокий такой, худой, сутулый, морда лошадиная, зубы крупные, руки холеные. На среднем пальце характерная мозоль от перьевой ручки. Мундир на нем чиновничий департамента военной юстиции со светло-зелеными обшлагами.
Сел за стол. Вынул из кармана синие сатиновые нарукавники и неторопливо их надел. Переложил ручки на приборе и представился:
— Я, Грибан Гагар, военный юрист второго ранга, нахожусь здесь с разрешения вашего лечащего врача, чтобы снять с вас дознание. Вам понятно, о чем я говорю?
— Не совсем. С меня уже снимали подробные показания люди из полиции. Ничего большего я сообщить не могу.
— Полиция — это одно, ее дело гражданские лица, а военная юстиция — это другое, — заявил чиновник наставительно. — Поэтому прежде чем ваше дело закрыть, я обязан составить все бумаги как положено. Итак, приступим. Ваше имя и фамилия?
— Савва Кобчик.
— Национальность?
— Реций. Горец.
— Подданство?
— Имперское.
— Сколько вам полных лет?
— Двадцать два.
— Семейное положение?
— Холост.
— Родственники имеются?
— Я сирота.
— Прописаны ли вы в сказках налогового департамента?
— Нет. Работал по найму подмастерьем.
— Гражданская специальность?
— Кузнец.
— Образование есть?
— Неполное среднее.
— С какого времени находитесь на действительной военной службе?
— С мая прошлого года. Доброволец.
— Чин?
— Старший фельдфебель артиллерии.
Чиновник впервые оторвал свой взгляд от бумаг и внимательно посмотрел на меня.
— Однако стремительная у вас, молодой человек, карьера, — но быстро справился с чувствами и снова затараторил, как автомат: — Нынешняя ваша должность?
— Помощник начальника Королевского артиллерийского полигона.
— Имеете награды?
— Имею. Крест военных заслуг с мечами и медаль «За полезное» от ольмюцкого короля.
— А теперь расскажите в свободной форме то, что с вами произошло на дороге, когда на вас напали и при этом ранили.
Я вздохнул и принялся рассказывать, а он скрипел перышком, успевая все за мной записывать. Опыт большой, видать, у него в таких делах.
На утренней перевязке доктор холодно меня поздравил с успешным ходом выздоровления и переводом в санаторий для выздоравливающих воинов.
— Наконец-то у меня снова появится палата для четверых раненых на фронте, — последнее слово он выделил особой интонацией.
Доктор ушел, и вскоре санитары мне принесли мои вещи.
Заставили все их осмотреть, сверить с описью и за них расписаться на той же описи.
Слава ушедшим богам: наградные золотые часы от Вахрумки оказались на месте, как и кошелек. В планшетке находились аттестат, солдатская книжка и тетрадь. И прочие мелочи оказались на своих местах. Ничего не украдено, что удивительно.
Полушубок и китель оказались тщательно отстираны от крови, но не зашиты.
Ленточки ордена и медали аккуратно отпороты от кителя и заложены в карман. Няня Иза моментом достала иголку и пришила мои награды на их законное место, предварительно зашив спину мундира. А на полушубок только развела руками — скорняк нужен.
Даже искореженная пулей лядунка с патронами никуда не пропала.
Я оделся с помощью няни Изы, которой с благодарностью вручил за заботу обо мне золотой кройцер, введя ее в смущение. Постарался привести себя в бравый военный вид, насколько это возможно с примотанной к телу левой рукой. Все же меня еще пошатывало. Не совсем я, видимо, выздоровел.
Ладно, посмотрим, что это за санаторий для выздоравливающих. О том, что есть за городом такие заведения в аристократических усадьбах, я уже слышал.
Меня, поддерживая под руки, повели вниз, к выходу, санитар и часовой, который с винтовкой стоял в коридоре около двери в мою палату. Пафосное некогда здание производило сейчас впечатление захваченного революционными массами, экспроприированного и превращенного в ночлежку с обилием плотно стоящих коек с валявшимися на них плохо пахнущими телами. Спустили меня со второго этажа по широкой мраморной лестнице в просторный вестибюль, заставленный носилками со стонущими ранеными с санитарного поезда, которых оформляли шустрые санитары, а дирижировавший этим действием седой фельдшер распределял увечных воинов в очереди на операцию или перевязку.
На дворе было хорошо. Главное, воздух свежий, который можно было вкусно вдохнуть полной грудью после тяжелого амбре госпитальных коридоров. Для меня, почти три недели проведшего в помещении, которое не проветривали, это было восхитительно. Мороз отпустил. С пасмурного неба падал редкий пушистый снежок. Статуи в дворцовом парке, замотанные по сезону в мешковину от мороза и заваленные снегом, превратившись в нечто футуристическое по форме, вызвали мою улыбку.
У парадного подъезда стояла запряженная парой больших вороных рысаков черная карета с зашторенными окнами. Кучером на ней восседал какой-то имперский кирасир в серой шинели и черной лакированной кожаной каске. Оказалось, что это персональный транспорт для меня, которого на парадной лестнице дворца сдал, как груз, по описи, бывший часовой еще двум таким же кирасирам с палашами в никелированных ножнах.
Мне вежливо помогли сесть в карету. Сопровождающие кирасиры погрузились в нее же. Один сел рядом со мной со стороны моей здоровой руки, другой напротив.
Как только хлопнула дверь, свистнул кнут, и карета, дернувшись, тронулась с места и довольно ходко пошла.
— Шторку откройте, ефрейтор, — попросил я старшего по чину из сопровождающих кирасир.
— Не положено, — буркнул тот в ответ.
Ладно, думаю, посмотрим, что дальше будет. Уверен, что няня Иза сегодня же сообщит Плотто, что меня перевели. Обязательно. Я все еще надеялся, что капитан-лейтенант найдет возможность встретиться со мной.
Ехали недолго. Слышал только обычный уличный гул, да как за каретой громко стукнули, закрываясь, массивные сворки ворот.
— Приехали, — сказал ефрейтор.
— Как называется это место? — спросил я.
— Городская тюрьма, — ухмыльнулась его наглая рожа. — Самая для вас что ни на есть подходящая санатория.
Ключ со скрежетом провернулся в обитой оцинкованном железным листом двери, я остался один и смог осмотреться. Камера как камера. Комната три на три метра с высоким потолком и стенами, крашенными немаркой коричневой краской. Высокое окно, выше человеческого роста, забрано в решетку. Железная кровать. Матрас, подушка, тонкое шерстяное одеяло и постельное белье, новое, чистое, аккуратной стопочкой. На стене вешалка на три деревянных нагеля. Стол. Два гнутых деревянных стула, чему я очень удивился, ибо гостей здесь принимать не планировал. Казарменная тумбочка, окрашенная той же краской, что и стены. Вокзального типа чугунный унитаз серой эмали в коричневую крапочку в углу около двери без загородки с откинутой крышкой. Рядом жестяной умывальник. Над ним небольшое зеркало висит. Под зеркалом деревянная полочка, на которой лежит примитивная мыльница прессованного рога. В мыльнице какая-то полужидкая масса. На ощупь — мыло. Водопровод подведен, но вода только холодная. Мрачновато, конечно. Но жить можно. Для одного так даже просторно.
