Андрей Щупов - Приглашение в ад
— Ты помнишь Володю?
Старого дворового товарища Поль, конечно, помнил. Можно было не спрашивать, но Вадим намеренно спрашивал, растапливая нутряное, касаясь запретных струн, к которым только ему как другу и однокашнику позволялось притрагиваться.
— Так вот, когда Володя уже умирал, он попросил меня принести бумаги и конвертов. Целую кипу… И знаешь, что он стал с ними делать? Лежа на кровати, принялся писать письма, тщательно нумеруя каждое. Несколько десятков.
— Письма? — ресницы багроволицего Поля непонимающе хлопали.
— Письма, Поль, письма. Видишь ли, он заранее все просчитал. И смерть собственную и все, что будет потом. Ты понимаешь, он хотел, растянуть ЭТО. На годы. Не для себя, конечно, для нас. Даже кривую мне вычертил — когда, кому и в какие месяцы отправлять.
— А кому письма-то? — Поль судорожно стискивал стакан. На такие вещи он был сентиментален.
— В основном, матери, — Вадим удрученно смолк. — Она ведь тоже тут на окраине жила. Можно сказать, под боком.
— Ну и что?
— Что — что?
— Отдал письма?
Вадим покачал головой.
— Сжег я их. Чуть ли не все разом. Только два и отправил. Третье сам решил занести — лично. Заодно и попроведать… — он махнул рукой. — Тоска, Поль. Ох, тоска!..
— Да говори толком! Не тяни резину!
— Она, Поль, и первые два не прочла. Чуть ли не в один день и умерли. Не видя друг дружку, ничего друг о друге не зная. Мать и сын.
Поль шумно вздыхал, лез за платком сморкаться.
— Коллизия, Вадик! Кругом сплошная коллизия…
Кивая, Вадим провел рукой по лицу, машинально и, еще не осмыслив толком случившегося, повторил движение. До опьяненного сознания загадочный вывод дошел не сразу. Царапин на лице не было. То есть — не было совсем, ни единого следочка! А ведь девица его царапнула — да еще как! И утром текло… Чертовщина! Вадим снова погладил себя по щеке. Пальцы скользили неуверенно, то и дело замирая. Полю он однако говорить ничего не стал. Да и что мог бы сказать на это Поль? Назвал бы еще одной жизненной коллизией — только и всего.
* * *Сначала она плотно прикрыла дверь, на миг прислушалась — донесется ли снизу говорок охраны. Только после этого приблизившись к своей огромной страшно пустой кровати, бросилась лицом на подушки и разразилась рыданиями.
Это было унизительно, это было страшно, но Мадонна знала абсолютно точно: спустя какое-то время, она снова будет зуммерить во все концы города, выискивая ЕГО среди друзей и врагов, в притонах и на совершенно случайных адресах. Она не могла ничего с собой поделать. Это стало ее болезнью, ее зависимостью, как выразился бы палач Луговой. Во снах к ней приходила чудовищная догадка, что его нелюбовь к ней является наказанием за то, что она вершит. И двойственность раздирала ее на части, не давая никакой вразумительной подсказки. Прими он Мадонну на условии, что надо все бросить, — конечно, она бы это сделала. Но никаких условий Вадим не выставлял. Он просто сторонился ее, упорно избегал, уступая крайне редко и скорее всего потому, что и его силы были далеко не безграничны. Однако натиска ее хватало всего-навсего на одну или две ноченьки, на парочку задушевных разговоров. Да и тогда неравенство сторон открывалось ей с беспощадной откровенностью. Волевая и своенравная, жесткая и разучившаяся щадить, она готова была лепить себя заново рядом с ним. Но роль ваятеля его не устраивала. Перед ней, раскрывающейся без остатка, он сохранял все те же тайны и секреты, замыкаясь при малейшем давлении с ее стороны. Можно было, конечно, лгать, притворяться, но что хорошо получалось с другими, отчего-то не получалось с ним. Это было какое-то колдовство, это было мучение. Ныло горло и распирало грудь, зубам хотелось кусать и рвать, что, собственно, они и делали, оставляя на подушке звериные дыры и багровые следы от прокушенных губ. В такие минуты приходила мысль о самоубийстве. То есть сначала, разумеется, его, а затем себя…
Впрочем, это тоже следовало отнести к ее болезненному состоянию. Легко распоряжавшаяся чужими жизнями, Мадонна никогда не посмела бы посягнуть на то, с чем более всего мечтала слиться. Их дружба состояла из сплошных расставаний, и каждое расставание приносило боль. Она выдиралась из этой боли, как самолет выходит из тяжелого штопора, без надежд на будущее, твердо зная, что еще один штопор и еще одна болезненная вспышка не за горами.
Ощутив, что подушка стала мокрой от слез, Мадонна резко села. Пустыми глазами взглянув на корпус рации, сама себе приказала:
— Не буду!.. Ни сегодня, ни завтра. Пусть живет один, если хочет.
Пальцы ее сжались в кулаки, снова разжались.
— Это пройдет. — Неверяще шепнула она. — Обязательно пройдет само собой…
Лицо Мадонны вновь по-старушечьи сморщилось, по щекам заструились слезы. Дрожащими руками, как алкоголик за стаканом похмельной порции, она потянулась к радиостанции…
Глава 11
Все-таки это была башня! Высотная, знакомая с молниями и буйством ветров. Лежа на кушетке, они слышали, как посвистывает воздух в аляповатых кремальерах, как трескуче раскручивается винт на жестяном допотопном флюгере. Для двоих ложе было чересчур узким, но они этого не замечали. Как бы то ни было, но еще одна атака Мадонны увенчалась победой, еще один часок она отвоевала у пустоты и одиночества. Должно быть, и с Дымовым творилось не совсем ладное, оттого и получилось это свидание, на которое она уже почти не надеялась. Что-то Вадим хотел ей сказать, но она видела, как всякий раз губы его складываются в жесткую линию, и вместо важного, ключевого он говорил совершенно пустое. И все-таки сегодня, Мадонна это отчетливо ощутила, ее ласка не была для него посторонней. Что-то надломилось в нем, потеснив всегдашний насмешливый холодок. Разглаживая его волосы, она с изумлением обнаруживала у него седину, а он глазами, лицом зарывался в ее тело и явно жаждал успокоения. Никакого анализа Мадонна проводить не пыталась, просто радовалась и считала сладостные секунды.
— Как мы счастливы были в детстве, правда?
Этого она тоже в Вадиме не понимала. Прошлого для Мадонны не существовало, свое детство она помнила смутно и все же, не переча, с послушанием кивнула.
— И откуда что бралось? Каждое утро хотелось петь. Какие-то дела, цели — и все это с азартом, почти с восторгом!..
Мадонна безмолвно продолжала кивать.
— Я ведь только сейчас начинаю понимать вещи, которых не понимал тогда. Понимаешь, во всем у нас проглядывала любовь! Да, да! Подобрал котенка — погладил, жучка поймал — отпустил, из бросовой щепки парусник вырезал, камушки какие-то блесткие собирал, любовался. И даже на людей смотрел как-то по иному. То есть я пытаюсь сейчас представить некоторые из тех моментов, и, знаешь, иногда получается. Буквально на один миг. Раз! — и ты — тот самый неунывающий восьмилетка, карабкающийся на клен или березу. Дети любят жизнь, а мы к ней попросту привыкаем. Потому и дни, как секунды. Нет интереса! Утром, вечером, летом или зимой — все одно и то же. Сегодня узнал, завтра запомнил, а через неделю не заметил вовсе. Потому что впаяно уже в памяти. Образ на образе. Все равно как фотографии. Такая вот жутковатая разница! — Вадим пристукнул себя по лбу. — А вот тут давно уже какая-то пружина. Взведена, и никак не могу расслабиться. Уже, наверное, второй или третий год. Какое-то чертово напряжение! Все время жду удара — справа, слева, сверху. Даже приходя сюда, домой…
— Это ужасно, — ласково шепнула она.
— А у тебя? У тебя тоже так?… Хотя нет. У тебя, должно быть, что-то иное.
Мадонна мысленно с ним согласилась. Действительно, у нее было иное и по-иному. Хотя суть не многим слаще — пустота, одиночество, холод под сердцем и желание выть. Сдерживаешься от воя — берешься за нож или за наган. Но помогает ненадолго…
Оба примолкли, невольно прислушиваясь к себе, к доносящимся с лестницы голосам. Лебедь снова привел мальков — сразу троих. У него было на малолеток настоящее чутье. Все равно как у собак, отыскивающих в горах засыпанных снегом альпинистов. Он уходил в заброшенные кварталы, ведомый нюхом, и практически никогда не возвращался с пустыми руками. Вот и эта компания решила довериться исхудавшему мужчине, добравшись до башни и заселив комнату для гостей. Трое мальцов бедовали вместе и, видимо, давно. Это было заметно даже по их поведению. Довольно быстро освоившись в башне, они не куксились и не замыкались в себе, разговаривали вполне смело, даже смеялись.
— А вот еще анекдот! — весомо объявил Санька, и все трое с готовностью заскрипели, рассаживаясь на ступеньках.
— Было, значит, когда-то холодно-прехолодно на земле. Градусов аж под сорок! И вот летел один воробей, летел-летел, пока не замерз. Заледенел весь и грохнулся вниз. Прямо, как камень…
Вадим почти воочию увидел мимику Саньки, его руки, образно показывающие полет воробья и падение в виде камня. Забавно, но в Санькином голосе явственно проступали интонации Егора. Впрочем, Вадим не сомневался, что последний сидел тут же подле детворы — большой ребенок, безмерно уважающий самого разного рода сказки.
