Андрей Щупов - Приглашение в ад
Освободившись в разгар эпидемии, Поль и тут не потерялся. В короткий срок перебрав все фракции и партийные группировки, сколотил собственную команду, вооружился и, став силой, перестал кого-либо слушаться. Вадим, добрый его однокашник и в чем-то даже соратник, оставался последним мостиком между муниципалитетом и «командой неуправляемых». К задачам, выполняемым работягой-Пульхеном, Поль неизменно подключался. Правда, с некоторым опозданием и обязательно «заходя с другой стороны». Единственное время, объединившее всех и вся, было месяцем войны с Дикой Дивизией. Но до этого и после Поль предпочитал существовать со всем миром врозь.
Словом, народ бражничал, бражничали и они. Заведомо хитря, Вадим пропускал рюмки, недопивал порции, и все-таки в конце концов захмелел. Очень уж неуемно ему подливали. Поклонники вольного изыска сидели в особняке, некогда принадлежавшему графу Татищеву, однако вели себя совершенно не по-графски. Сотрясали воздух гулким хохотом, мясо хватали руками, а рыгали так, что отбивали у Вадима последний аппетит. Под потолком напряженно и неустойчиво мерцали лампы, за окном размеренно гудел движок машины ГАЗ-60, работая на старенькое динамо. Поль любил комфорт, Поль любил свет. Обняв Вадима за плечи, огромный и лохматый, в самом деле напоминающий медведя, Поль басил в ухо приятеля, в такт словам размахивал свободной рукой, пальцами изображая слова — и порой более точно и выпукло, нежели языком:
— …Ты пойми, Вадя, я ведь не сторонник стоицизма, но учение Зенона из Китиона мне нравится, понимаешь? Вот чую, что прав старикан, только доказать связно не могу. Ведь все земные события о том свидетельствуют. Лучше всяких экспериментов, — вместо точки Поль выдал в конце фразы громкий ик. Взметнув ко рту флягу, жадно глотнул. — Земля, Вадик, не планета и не космический камушек. Она — живой организм — с животом, задницей, щеками, глазами. Но главное для нас, что она — организм женского рода! Смекаешь?… И однажды она уже была беременной. Откуда, думаешь, Луна взялась? С неба ухнула? Хрена!.. Вот оттуда — из океана и выплыла. Из Индийского… А если так, значит, что? Значит, с ней, с Землей, нужно, как с женщиной, — мягко, ласково, бережно. Нам бы сейчас опомниться да по зонам ее эрогенным пройтись — ладошечкой, а мы наоборот — снарядами ее кромсаем, химией травим. Вот она и мстит нам, зараза!..
— Мои юные друзья! — с задушевностью перебил их безусый юнец с раскосыми от выпитого глазками. — Кто рано начал жить вещественной жизнью, тому остается еще необозримая надежда спасения в жизни души, но беден тот, кто провел много лет в мире мечтаний, в мире духа, надеясь обольститься впоследствии оболочкой этого мира — миром вещественным.
— Видал? Какую выдал коллизию! — Поль бешено замолотил кулаком по столу, выражая тем самым свой особый восторг. — Он еще не то может. Хочешь, стихи прочтет? Свои, естественно. И разумеется, про анархистов… Коляныч, встань-ка! Ну, я тебя умоляю! И чтоб с выражением на морде, ага?…
Безусый юнец, оказавшийся Колянычем, поддерживаемый руками застольной братии, неуверенно поднялся. Однако чувствовал он себя определенно польщенным и потому старался держаться молодцевато, не слишком ронять голову, которую волей ехидной судьбы свешивало то вправо, то влево.
— Слушаем! — Поль хлопнул ладонью по столу. Гомон застолья чуть поутих. К мастеру изрекать «коллизии» устремились лиловые взоры.
— Убогость правит нашим миром,
Костистый узкий лоб!
И ропщет согбенная лира,
Когда над нею сноб.
Твоих решений не принять
Их мощным черепам,
И жаждет вашу кожу снять
Их гулкий барабан.
Бренча, возрадуйтесь длине
Своей стальной цепи,
Все прочее топя в вине,
Его хмельной степи…
Рот «пиита» был еще открыт, но последних слов никто не услышал. С улицы долетел треск автоматных очередей, а мгновением позже одно из окон брызнуло осколками. Собутыльники повскакали с мест, на свету блеснуло оружие. Моргнул и погас под потолком свет.
— Опять патлатые, мать их так! Такую песню запороть!..
Вместе со всеми Дымов вмиг оказался на улице. Какая-то полуголая дамочка, приняв его за чужака, с визгом мазнула когтями по лицу. Вадим вскрикнул, упершись ладонями в ее липкие груди, с усилием оттолкнул. Девица немедленно затерялась в толпе. Да и сам он о ней тотчас забыл. Кругом уже вовсю шла перестрелка. Палили в темноту, палили неизвестно в кого. Перед узорчатой оградой особняка, угрожающе вращая башней, крутился танк. Стрелку явно не терпелось выстрелить, но цели, похоже, и след простыл. Анархисты опасно скакали у танка под гусеницами, в досаде колотили трассирующими в небо.
К Полю подлетел запыхавшийся мужичок в пиратской косынке, с засученными по локоть рукавами. Указывая куда-то в сторону автоматом, оживленно залопотал:
— Вон оттуда бригада вынырнула. Пятеро или шестеро немтырей. У Коти закурить спросили — и тут же шило в бок. Кажись, насмерть. Хорошо, танкисты не дремали. Дали пару струй, двоих на месте положили.
— Трупы! — прорычал Поль. — Я хочу видеть трупы!
— Ща, Медведь, сделаем! — «пират» скакнул в темноту. Было видно, как он размахивает своим автоматиком, свободной рукой разгребает собратьев, как волны.
— Дисциплинки вам не хватает, — заметил Вадим. — Вон какая толпа. Пара пулеметов — и всем кранты.
Поль обиделся.
— Это они сейчас толпа. До поры, до времени. А попробуй разозли их, — так будут жалить, обо всем на свете забудешь. Такая вот коллизия… Дисциплина и воля, Вадик, всегда порознь. А мы ведь не европейцы какие-нибудь, мы, Вадик, стопроцентные россияне. Как ни муштруй, один хрен, ничего не выйдет, кроме показухи. Терпим до Москвы, как кутузовы, зато потом начинаем. Суворов, Вадик, — исключение. Наше правило — бунт, пугачевщина! Еще Бисмарк говаривал, регулярная армия воюет первые дни, далее в сражение вступают штатские. Так что не надо про опыт, дисциплину и прочее. Или возьми нашу вторую Мировую. Ну, давили солдатиков дисциплиной, заградотряды ставили — и что? Погробили людишек один к десяти. И в плен миллионами сбегали. Вот тебе и весь стих!..
Довести до финала великую мысль Поль не успел. Притащили трупы. Вернее, один еще шевелился, но пинками братва так разукрасила ему физиономию, что с первого взгляда было ясно: пленник — не жилец.
— А, ироды!.. — прорычал Поль, и непонятно было, на кого он злится — на своих за скорый самосуд или на пришлых. — Глянь, Вадя, кого приволокли!
— Думаешь, это «Бульдоги»?
— Ясен пень, они! Кому больше-то? А ты вступаться еще за них вздумал, мира просил. Ну уж, хрена! Чтобы за просто так да палить по моей резиденции?!..
— У них еще и гранаты были, — подкинул полешко в костер смахивающий на пирата мужичок. — Вон у Михи теперь на поясе. Целая гирлянда.
— Слыхал? — Поль вновь обернулся к Вадиму. — Какой же тут, к черту, мир? Сплошная круговая оборона…
Вадим не стал с ним спорить. Стратегия общения с Полем оставалась прежней — застолье, размягченное состояние, скупые слезы друг у дружки на груди и мимоходом — то нужное, важное, ради чего пришел.
* * *— Значит, он у Поля? Большое спасибо, полковник, — Мадонна чуть помялась. — А мне он ничего не просил передать?… Нет? Ну, спасибо… — Она пристегнула микрофон к рации, и гримаса исказила ее смуглое лицо. Гримаса не гнева, скорее — боли. Впрочем, в сложившейся ситуации это означало примерно одно и то же.
Не сразу она возвратилась к действительности, сначала глазами взглянув на столпившихся возле грузовика людей и только затем сознанием.
Стало быть, он снова убежал от нее. У-бе-жал…
Еще несколько секунд понадобилось ей, чтобы справиться с клокочущим внутри пожаром.
— Ну? — это тоже был ее голос, но эти интонации и этот тембр ни Вадим, ни Пульхен, ни Панча никогда не слышали. И именно он заставил стоящих возле машины содрогнуться. Они ожидали приговора, и по глазам этой женщины теперь угадали его.
К Мадонне шагнул Луговой, ее секретарь и помощник, личность, по ее мнению, омерзительная, но для ТАКИХ дел стопроцентно подходящая. Мадонну не зря прозвали железной леди. Она не любила карать, но карала, потому что считала это единственно верным в сложившейся ситуации. Она понимала и оправдывала существование пожарных команд, института Бори Воздвиженова, интерната Ганисяна, но каждый делает свое и по-своему, а своим делом она считала истребление той части человечества, что полагала пир во время чумы нормой. Не раз и не два муниципалитет пытался встревать в ее операции, но, как и в случае с Полем, власть осталась ни с чем. Отстаивать принципы гуманизма в нынешнем Воскресенске представлялось делом не только сомнительным, но и опасным. Лишь устоявшаяся богатая держава может позволить себе дискуссию о правомерности смертной казни. Во времена войн и катастроф реалии наплывают черной волной, затыкая рты самых ретивых поборников добра.
