Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)
от березовых жарких дров.
Шрам достиг кабины.
-Прости, конунг.
Он аккуратно опустил меня на снег и, впрыгнув на ступеньку, несколько раз
постучал в дверцу. Глухие удары исчезли внутри тепловоза, отозвавшись мертвой
тишиной.
Но вот послышалось, будто в глубине норы заворочалась потревоженная
лисица.
-Кто?
-Это я, Олегыч, - отозвался Шрам.
Дверца кабины со скрипом распахнулась. Машинист высунулся наружу. Он
был черен, как и его тепловоз, лишь глаза (красные звезды?) блестели холодным
огнем. В руках Олегыча был автомат.
-Шрам? – глухо сказал он. – Кто с тобой?
-Конунг. Он ранен.
-Скорее, - одними губами прошелестел Олегыч.
Шрам поднял меня и внес по ступенькам в кабину. Дверь захлопнулась.
Здесь все было по-прежнему.
Обняло тепло от печки, теплые невидимые пальцы приятно защекотали в
носу. Я чихнул.
Пахло распаренной тваркой и концентратом. Во рту тут же собралась
слюна, и я вспомнил, что чертову прорву времени ничего не ел.
-Клади его на мою постель, - распорядился Олегыч.
Он суетился: сунул автомат в переплетенье каких-то проводов, где его,
пожалуй, потом и не найдешь, подкинул в печку большое березовое полено, хотя
и без того жарко. Чувствовалось: машинист рад.
Шрам опустил меня на постель.
-Олегыч, есть, – попросил я.
-Один момент.
Я поглощал горячий концентрат, как растения в жаркий полдень редкий
дождь, и чувствовал, что тело мое наполняется живительной силой.
Олегыч между тем приволок какие-то тряпки и перевязывал мне плечо.
Ранение было пустяковым, - состояние оцепенения вызвал во мне
пережитый страх, сильнее страха смерти. Страх с уродливой ухмылкой мутанта,
страх-мутант, который теперь, под воздействием тепла, покоя, и осторожных рук
Олегыча, медленно уходил, испарялся, как капелька влаги на щеке.
-Спасибо, Олегыч.
Я отдал машинисту пустую миску и приподнялся.
-Лежи! – испугался он.
Я послушно опустил голову на твердую подушку.
Огонь мерцал, скованный железом печки, гудел в тщетном стремлении
вырваться на свободу. Шрам сидел за столом, подперев голову кулаком. В
красноватом свете буржуйки его изуродованное лицо выглядело печальным.
Перед ним стояли три закопченные кособокие кружки.
Олегыч, порывшись в проводах, выудил бутыль с зеленой жидкостью.
-Последняя, - слегка смущаясь, сообщил он.
Темная зеленка, блестя, потекла в кружки, приятно запахло спиртом.
Полную до краев кружку, Олегыч протянул мне.
-За что выпьем? – кашлянув, спросил он.
«За отряд», - хотел предложить я, но Шрам меня опередил.
-За Николая, - мрачно сказал он и одним глотком осушил кружку. Не
моргнув и глазом, закусил тваркой.
-За Николая, - вздохнул Олегыч.
-За Николая.
Перед моими глазами возникло лицо моего истопника, но не мертвое, а
живое, когда мы с ним выпивали в вагоне конунга. Точно так же потрескивала
буржуйка, а за стенкой вагона повизгивал ветер.
-Еще, конунг?
-Не хочу, Олегыч. И не называйте меня больше конунгом, хорошо? Какой я
теперь, к черту, конунг?
-И как нам тебя называть?
-Называйте… Островцевым… Нет, лучше просто Андреем.
-Андреем, так Андреем, - пожал плечами Олегыч.
Мы замолчали. Каждый думал про свое, но, надо полагать, во многом это
«свое» совпадало.
-Олегыч, - вспомнил я. – Где пулеметчик, как его, Горенко?
-Мертв, конунг … то есть Андрей, - пережевывая тварку, отозвался
машинист. – Как ты с отрядом ушел, так почти сразу нагрянули питеры. Горенко
убили, я в двигательном отсеке схоронился, а Шрам… Шрама разве поймаешь.
Нечто похожее на улыбку мелькнуло на изуродованных губах.
-Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?
Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.
-Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне
подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. В ыходил меня. С Олегычем.
Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.
-Прошла дурь?
-Он больше не наркоманит, - пояснил Олегыч, закуривая папиросу.
-Да, - Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших
мыслей. – Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо.
Я пошел за отрядом. Николай погиб…
Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает
этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.
8
ОЛЕГЫЧ
Я никому не приказывал, - не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне
нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.
-Наконец – то.
Я не удивился радости машиниста. Москва - его дом.
Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало
у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был
красен, - багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых
ягод. Из моей памяти, - памяти Андрея Островцева, а не конунга Артура, выплыли
строки:
Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,
Отступая, заря оставляла огни в вышине,
И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,
Умирая, светились и тяжко дышали во сне.5
Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне
казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие
на большие цветы.
– Вот эту стрелку надо б перевести, - заговорил Олегыч. - Заржавела,
стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!
Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось,
вросли друг в друга.
Шрам плюнул на руки, - желтая тугая слюна на миг зависла в воздухе.
Вцепился в рычаг. Надавил.
-Не поддается, сучка.
-Давай, - крикнул Олегыч и заскрипел зубами так, точно это он, а не Шрам,
переводил стрелку.
Игрок побагровел от напряжения.
Визг железа, наверно, был слышен на километр вокруг.
-Есть, - не удержавшись, закричал я.
-Отлично, - спокойно сказал Олегыч. – Теперь отцепим вагоны, и пойдем
налегке. Дасть Бог, прорвемся.
Олегыч колдовал над приборами, время от времени отдавая Шраму
короткие приказы. Здесь, в машинном отделении, Олегыч был не то конунг, но
Бог. Я любовался им.
Тепловоз прогревался долго, тонко подрагивая. Я опасался, что он не
сдвинется ни на йоту. Но, когда Олегыч занял свое привычное место в кабине, в
продавленном кресле, - тепловоз тронулся, с места в карьер взяв высокую ноту
луженой механической глоткой.
На стрелке сильно тряхнуло.
-Не боись, - весело крикнул Олегыч.
Тепловоз вырулил на запасный путь, проследовал мимо оставленных
вагонов, - пустые кричащие пасти, все разграблено и сожжено. Даже вертолет с
платформы сняли, проклятые питеры!
Еще одна стрелка, и тепловоз на том же пути, которым он прибыл в
негостеприимную Тверь. Только теперь следовал обратно, домой, в Московскую
резервацию.
5 Б. Поплавский
Летящий в лоб снег, мелькающие пустоглазые здания, деревья в белых
шапках веселили меня. И не только меня.
-Наш паровоз вперед летит, - надтреснутым дискантом запел Олегыч. – В
коммуне остановка!
Тверь-зверь становился все реже, все меньше куч кирпича, остовов домов,
труб и столбов, - и. наконец, растворился в Джунглях. Лапы деревьев щупали бока
поезда, как хозяйка – курицу.
Вот и мост. Вот и река. Зеленый ядовитый поток, поверженный великан,
Джунгли едва нашли место для его тела, стремящегося выйти за пределы
берегов.
Стрекот - далекий, но стремительно приближающийся.
Тверь не отпускала: едва мы въехали на мост, как в небе перед тепловозом
промелькнул вертолет. Пули зацокали по крыше. Одна пробила лобовое стекло и
врезалась в пол рядом с креслом Олегыча.
-Андрей, к сбивалке! – крикнул машинист.
Сбивалкой он называл дыру в потолке и крупнокалиберный пулемет. Я
кинулся вглубь тепловоза. Откинув тряпье, которым было прикрыто оружие, я с
радостью убедился, что оно в порядке.
Пули снова зацокали по крыше.
Впрыгнув в высокое кресло, я дернул рукоять пулемета. Он плавно
повернулся на хорошо смазанных шарнирах. Молодец Олегыч, за всем успевает
следить!
-Шрам, открывай!
Задвижка, скрывающая бойницу, отодвинулась, постанывая. Небо хлынуло
навстречу, воздух, бесстрастно – холодный, ринулся в легкие; я задохнулся на
мгновение, испытывая подобие восторга. Кресло поднялось ровно настолько,
