Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)
б…дь, руками. Сука! Я ей – в башку…
-Осама или кто там, - крикнул я.- Начинайте.
Темная фигура с канистрой направилась к горке.
Выплеснулась жидкость, запахло бензином. Потом кто-то чиркнул спичкой.
Взметнувшееся к небу пламя озарило Поляну, стрелков, поезд. Бойцы
торжествующе завопили.
Огонь плясал на трупах; отчетливо виднелись головы, ноги, руки, туловища,
трещали волосы, плавился снег.
Точно завороженный, я внезапно шагнул вперед, к костру. Из огненного
чрева на меня глядело лицо старухи, оно показалось мне знакомым. Черные от
копоти губы изгибаются и зовут: «Иди ко мне, и мне станет легче, раздели со мной
мою боль». И я сделал еще один шаг.
Сильные руки сжали мои плечи; рывок назад.
Я увидел перед собой перекошенное лицо командира зачгруппы.
-Что ты, ядри твою мать, делаешь, конунг? Поджариться захотел?
В вагоне я прилег на кровать. В груди - пустота. В ноздрях – запах костра.
Меня вырвало.
Мало-помалу боль в голове отступила. Я увидел старательную спину
Николая, вытирающего с пола блевотину.
-Я сам.
-Это моя работа, конунг, – во взгляде Николая любопытство вперемешку с
тревогой: не ожидал, что конунг может проявить слабость?
Преодолевая ломоту в теле, я поднялся.
-Зачем ты, конунг?
-К черту.
Я подошел к сейфу.
Скрипнув, металлическая дверца явила горку белых пакетиков. Я просунул
руку в щель между горкой и крышкой сейфа и выудил зеленую бутылку с
удлиненным горлом, заткнутую огрызком свечи.
Присел к столу.
Я знал, что по крышам вагонов, перебегая с одного на другой, змеятся
снежные вихри, что многие стрелки спят, а те, кто не спит, играют в потрепанные
грязные карты либо дерутся за место у печки. Кто-то грызет тварку, кто-то в
сотый раз перебирает и смазывает АКМ, кто-то дрочит, кто-то скрипит зубами;
кого-то мучает болезнь, кого-то ломка. Мне нет до них дела, даром, что я несу за
отряд ответственность перед Лорд-мэром...
-Николай! Брось тряпку и садись.
Не говоря ни слова, Николай подошел и опустился на полено напротив
меня.
Я наполнил две жестяные кружки зеленкой. Одну протянул Николаю, из
другой, не поднимая головы, отхлебнул.
В носу сразу засвербело, и чтобы не закашляться раньше времени, я
закинул подбородок и вылил в рот пойло. Глаза едва не выпрыгнули из глазниц
прямо на стол; я нащупал дрожащей рукой кусок тварки, и принялся работать
челюстями. Убийственная горечь зеленки сменилось теплотой, разливающейся по
телу, точно река по весне.
-Хорошо, - крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке
Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться
теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и
груди становилось все теплее.
-Вещь, - слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую
бутылку. – Где достал, конунг?
-Украл, - я засмеялся.
Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о
стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками.
-П-подберу, к-конунг, - Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить
его руку.
-Оставь, Коля. И называй меня Артуром.
-Хорошо, Артур.
-Так-то лучше. Ну, рассказывай.
-Что рассказывать, конунг … э, Артур?
- Как тебе у меня? … Хотя нет, п-погоди. Давай, что ли, песню…
Николай неловко улыбнулся.
-Что, не знаешь песен?
-Не знаю, конунг.
-А эту… Что-то бье –о-тся живое и в ка-амне…
-Не знаю.
Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок.
-Ну лады, слушай…
Что-то бьется живое и в камне,
Перестаньте его дробить!
Может быть, это чье-то сердце,
И оно умеет любить.
Может быть, непорочная дева,
Здесь, рыдая, упала в жнивье,
От предательства окаменело,
Но не умерло сердце ее.
Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных
капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной?
Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам
Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка.
-Ты чего, Николай?
Он пробормотал что-то. Отвернулся.
-Николай?
-Это все твоя песня, конунг, - бесцветным голосом откликнулся истопник и
тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло.
Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее,
как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо
соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно,
через хмель и толстокожесть, - смысл его слов дошел до меня, заставив
содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался
Николаем, как женщиной.
Метель. В воздухе - удушливый запах горелого мяса; на месте костра - куча
пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.
Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными
столбиками сизый дымок.
-Что ты задумал, конунг? – голос Николая послышался из-за спины.
-Заткнись.
Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я,
возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось
повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.
Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери
кулаком.
-Кто? – голос Машеньки сонный и злой.
Не отвечая, я постучал снова.
-Я сейчас тебе по башке постучу.
Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный
огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на
которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть,
опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.
-Конунг? - прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами
показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что
происходит.
Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная
настороженность.
-Ты ох.ел, конунг?
-Мразь.
Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и
принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых
ботинок.
-Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из-за границы моей
ярости.
Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками,
рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость,
спутанные черные волосы запеклись кровью.
-Возьми, - я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.
Он отшатнулся.
-Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.
-Спрячь нож, конунг, - пробормотал Николай.
-Уверен?
-Спрячь.
Я сунул нож за пояс.
-Тогда пойдем отсюда.
Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим
мучителем, плюнул ему в лицо.
-Сволочь, - процедил сквозь зубы.
3
КАСТРАТ
До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не
усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное
полотно.
Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка,
сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои
слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом,
схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем
присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид,
что ничего не услышал.
Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в
никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки
противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей
голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, – план, другое – его
воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам.
Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого
осведомителя?
-Николай, ты помнишь Шрама?
Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое
полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и
