Александр Афанасьев - Время нашей беды
– …Гадина… нет, все‑таки правильно мне говорили – не будет ничего хорошего. Надо жену брать из тех, кто рядом рос…
– Ленар… Одну вещь мне пообещай.
– Какую?
– Что пальцем ее не тронешь.
– Ты дурак… – задумчиво сказал он.
– Нет. Я не хочу до конца жизни знать, что разрушил семью друга и его жизнь.
– Да какую семью, Сань…
– Пообещай.
Ленар через силу кивнул.
– Хорошо. Обещаю. Но в дом я больше ни ногой. На квартире поживу… потом новый построю… нет.
Как и все люди с деньгами, Ленар жил в загородном доме, но в городе имел небольшую квартиру, чтобы каждый день до дома не ездить, а оставаться на ночь в городе.
– Она мать твоих детей.
– Нет, Сань, и не проси. Она моя жена. Основа моей семьи. Она всегда на моей стороне должна быть. Слушаться должна. А она что сделала? Нож в спину? Нет… я ей теперь даже по мелочам доверять не смогу. Помнить все это буду. Кто один раз предал – тот и второй раз предаст. Нет…
В общем‑то, он прав.
– А дети как?
– А что – дети? Дети останутся детьми. Все равно – деньги мне давать. Буду видеть. Посмотрю, как она на жизнь заработает.
– А если другого мужика найдет?
Ленар подумал, качнул головой.
– Пофиг. Пусть что хочет, то и делает. Хоть на панель идет. Умерла она для меня, нет ее больше.
Все!
Если бы все было так просто.
– Решили между собой?
Под требовательным взглядом Горина мы с Ленаром встали и обнялись.
– Хорошо, что решили, – Горин перевел взгляд на Ленара, – без беспредела.
– Тоже решили, – кивнул Ленар, – я пообещал. Пальцем не трону. Слово. Но из семьи уйду. Я со змеей жить не хочу.
– Твое дело. Но вы оба засветились.
– Ленар нет, – сказал я.
– Будет уходить, она и на него накатает заяву, – сказал Горин, – раз уже начала.
Ленар ничего не ответил, только скрипнул зубами.
– Так… по тебе. Все, что у тебя есть лишнего, перевезешь в другое место или продашь кому‑то из наших, так? Все лишнее.
– Без вопросов.
– Так, теперь ты, – Горин посмотрел на меня, – чисто замять не получится. У нас новый начальник ФСБ, ориентирован как раз на такие дела. Твое дело идет как литерное[6], замять чисто не получится. Придется уехать. Хотя бы на время.
Я кивнул. Собственно, хоть я родился и вырос в Уральске – почему‑то я никогда не считал этот город до конца своей малой родиной. Хотя дал он мне многое… если не все.
– Есть куда уехать?
Я кивнул.
– В Подмосковье к родственникам.
Подмосковье…
Я сам, наверное, потому и не воспринимал Уральск как родной дом до конца, потому что у меня было Подмосковье. Мой род – оттуда. Мои корни – там.
Мое родное село находится в конце районной дороги, от райцентра тридцать километров. Там есть церковь, которой не меньше трех сотен лет, и там был дом, где жили мой дед и моя бабка – сейчас этого дома уже нет, снесли. Но там, за горкой, – лес, который идет до соседней области и в котором я не раз собирал грибы.
Есть и другое село, в котором я проводил каждое лето до шестнадцати лет. Оно ближе к райцентру, и стоит оно на большом холме, а центр его – это огромный, полукруглый вал, на котором растут деревья, а под ним – пруд. В этом пруду я ловил ротанов удочкой, и только взрослым уже узнал, что этот вал – то, что осталось от городища двенадцатого‑тринадцатого веков. Это земля, которая помнит еще Рюриковичей и их дружины.
Да… мне есть куда уехать…
– Хорошо, – сказал Горин, – это отдельно организуем. Следующий вопрос…
Выезжать из Уральска было не так‑то просто, и аэропорт и вокзалы, железнодорожный и оба автобусных, наверняка находились под наблюдением, но с этим проблем не было. Совсем рядом с Уральском, так близко, что туда таксисты ездили, находился Агрыз. Татарский городок, там крупный железнодорожный стыковочный узел, по грузообороту он входил в десятку крупнейших в России. Оттуда можно отправиться куда угодно, и иногда в Уральске на поезд не садятся, а едут машиной или автобусом до Агрыза и садятся там…
Паспорт мне выдали новый, «взамен утерянного», деньги у меня были на карточках и на счетах, домой я даже не заезжал – за квартирой следили. Еще две ночи переночевал на участке Горина, потом он заехал за мной, и мы выехали в направлении Агрыза. Раньше на выезде большой пост ГАИ стоял, но теперь – и его нет, только камеры, фиксирующие скорость…
Ехали молча… тут недалеко совсем. Потом Горин спросил:
– Ты зачем Донбассом интересовался?
– Просто интересно… почему мы проиграли. Урок на будущее…
– Проиграли… – усмехнулся Горин… – да, мы проиграли. У меня ведь теперь два дня рождения после Донбасса. Знаешь?
– Нет…
Информация к размышлениюДокумент подлинный
С чего начинают предатели?
С поганых куплетов в ЖЖ.
Назвавшие Родину гадиной
И гордые этим в душе.
А может, они не предатели?
Им Родина просто не мать.
Она для них тряпка помойная,
Чтоб грязь об нее вытирать.
С чего начинают предатели?
С майдана в своей голове,
С болотных и сахарных шабашей,
Со свастики на рукаве.
Так, может, они не предатели?
И некого им предавать:
У них ни народа, ни Родины,
Лишь Эго отец их и мать.
С чего начинают предатели?
С того, что признать не хотят,
Что жизнью своею обязаны
Могилам советских солдат.
Но, может, они не предатели?
И как они могут предать
Европу, что шла к ним под свастикой
От «русского быдла» спасать?
А чем же кончают предатели?
Веревкою с крепким узлом,
Глазами, налитыми ужасом,
И свесившимся языком.
Пусть знают Бандеры и Власовы,
Пусть помнят наследники их,
Возмездие неотвратимое
И мертвых найдет, и живых!
Автор неизвестен
Второй день рожденияНедалекое прошлоеПограничная зона, граница с Луганской областьюФильтрационный лагерь (филька) 20 августа 20… года
Фильтрационный лагерь, или филька, наскоро созданный в бывшем помещении коровника, давно заброшенном и ненужном за неимением коров, день за днем жил своей нехитрой и содержательной жизнью. Утром – шныри разнесли баланду. Потом – с Изварино доставили еще несколько подозрительных. Особо не разбираясь, запихали в общую камеру. Здесь вообще не любили разбираться. Поводом для расстрела мог послужить косой взгляд, неосторожное слово, незнание гимна или названий произведений Тараса Шевченко. Смерть, уже собравшая обильный урожай на этой земле, решила напоследок еще раз продемонстрировать свою силу и всевластие…
Его держали отдельно, в яме. вообще‑то это была бывшая копанка, наполовину развалившаяся. Использовать ямы для содержания пленников айдаровцам подсказали чеченские боевики – они тоже тут были. Его содержали отдельно, потому что точно знали, что он русский, и подозревали, что агент ФСБ.
Первое было верным. Второе – нет.
Из полузаваленного ствола тянуло метаном и, кажется, трупным запахом – возможно, кто‑то разрабатывал эту нелегальную шахту и погиб, отравившись метаном или попав под обвал. Никто не стал его доставать, копанку просто бросили, и все. От недостатка воздуха он находился в полуобморочном состоянии и ждал, что умрет. Но смерть все никак не приходила и не приходила…
Кормили его последний раз два дня назад. Как сказал комендант лагеря, нечего харч на кацапов переводить – все равно подохнет.
Он лежал на боку, не чувствуя холода, исходящего от земли. От недостатка кислорода он видел видения… картины были неправдоподобно четкие, яркие. Картины Донецкой степи… с рукотворными пирамидами терриконов, с многочисленными карьерами, с поселками и перелесками, с виселицами нелегальных подъемников – они использовались для подъема угля из так называемых дырок и действительно походили на виселицы…
Он нашел здесь совсем не то, что искал, и за короткое время его взгляд на жизнь полностью изменился. Он не считал, что они проиграли из‑за подлости российских властей или слива властей местных… то, что они проиграли, было закономерно и заслуженно. Они приехали защищать русский мир… и он приехал защищать русский мир – а надо было бороться совсем за другое.
В этой нищей и потерявшей надежду степи, среди остановленных шахт и нелегальных копанок, где добыча ведется как в Африке… нет, наверное, даже в Африке так добыча уже не ведется, – они не смогли зажечь тот костер, из которого разгорелось бы пламя. Они не смогли сказать то, что заставило бы задуматься даже людей на той стороне фронта – таких же нищих, бесправных, мобилизованных, обворованных. Они всего лишь скопировали их идеологию: вы боретесь за украинцев, а мы – за русских. И проиграли.
Он теперь понимал, почему в начале двадцатых так страшно проиграли белогвардейцы. Почему не осталось и следа от атаманов и их многочисленных армий, почему сгинули без следа Директория и ЗУНР. Потому что только большевики несли за своих плечах правду, настоящую, нужную людям правду, и воевать против них было грехом. Потом в эту правду перестали верить, ее опошлили и опустили, и опустились сами, начали «хапать до сэбэ» и дохапались до того, что хапать уже было нечего. Потому правда вновь становится актуальной… и ничего не делает ее такой актуальной, как голод и лишения.
