Ротмистр Гордеев - Дашко Дмитрий Николаевич

Колет и жжёт грудь: амулет не просто предупреждает – кричит об опасности. Вскрикивает испуганно Акиньшин: его тело обхватывают выскочившие из-за спины девушки блестящие, словно шёлковые, нити. Солдатика дёрнуло к девушке, словно в объятия. И наваждение пропало. От прежней соблазнительной особы остались только торс и человеческая голова, остальное показало себя в истинном виде – многосуставные тонкие лапы, паучье тело. Прелестное личико словно треснуло по швам, раскрылось, как уродливый цветок, и острые ядовитые жвала вонзились в грудь Акиньшина.

Солдатик тонко и утробно заверещал от боли. Затрещали выстрелы. Я тоже выхватил револьвер и всадил в чудовище-оборотня весь барабан. А крепкий у этого демона панцирь, не всякие пули его берут, только серебряные. И, похоже, даже они не очень на чудовище действуют.

Тело Акиньшина отлетает в сторону, демонический паук разворачивается к нам, его ядовитые жвала угрожающе шевелятся, зеленоватый яд капает с них, полы кимоно на человеческой части чудовища распахиваются в стороны… А грудки у монстра очень ничего – небольшие, аккуратные, с острыми тёмными сосками… Мысленно ругаюсь про себя: вот что значит быть давно без бабы, на паучих заглядываюсь!

– Берегись! – кричит старший Лукашин.

Чудовище выпускает в нас свои паучьи нити. Падаю на пол и откатываюсь в сторону – паутина пролетает мимо меня. Зато прилетает Кузьме и ещё паре бойцов. Паучиха-демон тянет к себе попавшихся жертв [2]. Не многовато ли нам светит потерь?

Отбрасываю бесполезный наган в сторону – он будет только мешать. Выхватываю трофейный вакидзаси и бросаюсь с перекатом навстречу монстру, сокращая расстояние до дистанции рукопашного боя. Острая заговорённая сталь отсекает одну из восьми паучьих ног. Брызжет во все стороны вонючая жёлтая не то кровь, не то слизь.

Демоница верещит от боли, пытается удержаться на оставшихся семи ногах и переключить своё внимание на меня. Её жвала щёлкают в опасной близости от моего лица. Младший Лукашин раскручивает и кидает своё боло. Верёвки опутывают три ноги демоницы, она не может удержать равновесие и заваливается на пол.

Добиваем её холодным оружием. Мерзкое зрелище, да и вонь, как на скотобойне. Не могу удержаться, выворачиваю прямо на пол содержимое желудка. Да и не я один. Тошнотворное зрелище.

Плоть несчастного Акиньшина там, где на него попал яд демона-паучихи, словно тает, оплывая в неаппетитное жидкое месиво. Еле успеваю перехватить Бубнова, решившего вытащить тело бойца на улицу.

– Стоять! Руками не трогать и не прикасаться. Неизвестно, что это за яд такой.

Савельич чешет в затылке.

– Не по обычаю это, вашбродь, боевого товарища похоронить треба. Честь по чести.

– Здесь будет его могила. В огне.

Чувствую, Савельич внутренне не согласен, но приказ есть приказ.

Торопливо минируем склад. Смотрю на часы. До смены караула – всего четверть часа. Надо срочно уходить.

А, нет, придётся задержаться. В углу склада обнаружился ценный веник: французский пулемёт «гочкис» с воздушным охлаждением ствола. Три штуки. Ни разу пока не ручные – два на станках с треногой, и один на колёсном лафете. Жаба в груди надулась и заявила: хочу! Разбирать – потратим время сейчас; тащить в сборе – очень тяжело и замедлит передвижение потом. Дилеммочка…

– Лукашины! Взять трёх бойцов на выбор и перехватить караульную смену на подходе. Без звука, без пыли. Задача понятна?

– Так точно! – отвечает старший.

Разбирать «гочкисы» мы закончили как раз к возвращению пятёрки во главе с Лукашиными.

Справились, как и приказал, – взяли подходящий караул в ножи, никто и не пикнул. Набиваем вещмешки патронами, смазочным маслом для пулемётов, тридцатипатронными жестяными открытыми магазинами для стрельбы. Выходя, поджигаю бикфордов шнур.

Через несколько минут за нашими спинами раздаётся дикий грохот, чёрное небо расцвечивается багровым столбом чуть не до самых звёзд. И с рёвом встаёт зарево пламени под аккомпанемент продолжающих рваться снарядов и патронов. Хорошая могила вышла у бедного Акиньшина.

На короткое время застываем, снимая фуражки. Царствие тебе небесное, боец!

Ночной марш-бросок в полной выкладке с добытым пулемётным хабаром ведёт нас не к фронту, а вглубь японской территории. Закладываем длинную петлю, как заяц, уходящий от лисы, чтобы вернуться к своим в удобном месте. И раз японцы перекидывают части на свой правый фланг, то нас для перехода к своим будет интересовать их левый фланг.

Рассвет застаёт нашу диверсионно-разведывательную группу в очередном лесу. Выставляю часовых, определяюсь со сменами и заваливаюсь спать. Рубит к этому моменту уже по-страшному. Кажется, ещё чуть-чуть – и просто потеряю сознание.

Снятся сиськи. Небольшие, девичьи, с задорно торчащими сосками… Паучихины. Из липкого, тяжёлого сна меня выдёргивает Кузьма. Скоробут тихонько трясёт за плечо.

– Вашбродь, черёд заступать на караул.

Сажусь, трясу головой, тру лицо ладонями – хочется стереть с себя приснившийся кошмар. Или дело в накопившемся спермотоксикозе? Гормональное напряжение в организме копится. Не запросить ли по возвращении краткосрочную увольнительную до ближайшего прифронтового борделя? Хотя перспектива подцепить «гусарский насморк» или другую венерическую болячку не радует. До антибиотиков в этом мире ещё лет тридцать-сорок. Или эти неприятности тут умеют усмирять магическими способами? Надо будет выяснить, что и как.

Выдвигаюсь в дозор, сменяя Савельича. Унтер, походу, на меня дуется, что я не дал нормально похоронить Акиньшина. Знать бы ему, что моё первое тело – старлея Шейнина – тоже вряд ли кто похоронил в сирийской пустыне иной реальности. Как и Вомбата, и остальных ребят.

Лежу в секрете, наблюдаю за окрестностями. Лес давит. Шорох листвы, словно шёпот заклинаний на незнакомом языке, навевает дрёму…

Стопэ! Какая дрёма?! Какой сон?! Я ж только что заступил. И где привычный птичий гомон? Птиц не слышно. Куда делись? Кто-то вспугнул? Прислушиваюсь к ощущениям в груди – как там мой амулет? Кожу еле заметно покалывает. И с каждой секундой всё сильнее.

Трижды свищу сойкой. Со стороны лагеря трижды отвечает зяблик. Сигнал «внимание» услышан. Сейчас Скоробут будит остальных, а часовые в секретах утроили бдительность.

Продолжаю наблюдать. В лесу мелькают, приближаясь, силуэты – синие кепи с красными околышами, синяя форма, белые гетры. Идут цепью, словно прочёсывая лес. Винтовки с примкнутыми штыками наготове. И не только люди – недаром мой амулет сигнализировал. Среди солдат – странные человекоподобные крылатые существа с клювастыми лицами, а также похожие на них, с такими же клювастыми лицами, но без крыльев, зато с перепонками на руках и ногах, как у лягушек.

Атас! По нашу душу явились. Трижды свищу японской пеночкой и, стараясь быть бесшумным, отползаю назад. В голове крутится бессмертное, но тут ещё не придуманное: «Я кочка, кочка, кочка, а вовсе не солдат… И как приятно кочкой лесной в лесу лежать…»

То ли заклинание подействовало, то ли что другое, но вроде не заметили, хотя продолжают двигаться в направлении нашего временного пристанища.

В лагере застаю деловитую суету, народ быстро собирается. Описываю бойцам увиденное. В двух видах нечеловеческих японцев Лукашины опознают тэнгу и капп, как бы леших и водяных. Уходим, оставив сюрпризы для преследователей. На самом видном месте – набитый под завязку сидор покойного Акиньшина. И ещё кое-что по окрестным кустам рядом с тропками, ведущими с поляны в разные стороны.

Идём быстрым шагом. А вот и растяжки сработали одна за одной. Пять взрывов и слабые крики ярости и боли. Добрались, стало быть, преследователи до нашего покинутого лагеря. Хорошо, японец пока ещё непуганый. Но успокаиваться не стоит. Противник обычно быстро учится.

Переходим на бег.

Глава 10

С тяжёлыми «гочкисами» не разгонишься. Но и бросить жалко, жаба просто не поймёт. Тащим по очереди, даже я впрягаюсь наряду со всеми. Сколько в пулемётах весу, сказать сложно, думаю, килограммов двадцать пять – тридцать, однако с каждым метром нести их становится всё трудней и трудней. Ощущаю себя загнанной лошадью.