Олег Верещагин - Очищение
Он улыбался. Ослепительно-белыми зубами, на которых плясали алые отблески. Скрестив на широкой груди сильные руки с изящными длиннопалыми кистями. Смотрел сверху вниз на сидящего в кресле Лютового и — улыбался.
— Люди умирают по всей земле, — звучал его голос, похожий на шорох песка, только оглушительно громкий. Лютовой когда-то слышал, как «поют» барханы в пустыне, и подумал: не его ли песню они пели? — Те, кто выжил в ядерном огне, умирают. Каждую секунду. Родители, которые потеряли своих детей. Дети, брошенные своими родителями. Детские мечты, детская радость, детская вера — текут прочь, как вода в сите, беспомощны пальцы, старающиеся ее удержать… Они чернеют и вливаются в меня — страхом, безнадежностью, безверием. Взрослые умирают, понимая, что бессильны, — как сладостно их бессилие, старик, если бы ты знал… Друзья отбирают у друзей последнюю канистру бензина. Брат убил брата из-за сухаря. Тот, кто считал себя гордым человеком, готов удушить в подворотне ребенка, несущего пойманную крысу… или уже не только удушить, а — съесть удушенного? Все книги, все фильмы, все картины, воспевавшие высокое, светлое, чистое, — не более чем мучительное воспоминание, вызывающее злость к тому, во что ты верил. Снег, старик. Скоро придет Великий Снег. Он уже пришел во многие места — я слышу, как потрескивают счетчики Гейгера под этими снежинками. Глупый старик, ничтожное тело, мозг — может быть, единственный мозг на земле, который понимает, что происходит! Я подожду здесь, пока ты умрешь. Ты знаешь, что такое смерть? У нее…
— …звонкий голос серебряных подков, — вдруг сказал Лютовой тоже тихо, но очень отчетливо. — Нет просто «смерти». Она — разная. Для каждого — своя. Моя — звенит серебром звезд под копытами мчащихся сюда боевых скакунов. Я слышу этот звон. Ты прав, она близко. Уходи, — голос Лютового сделался повелительным, — иначе даже ты, как бы ни хвалился ты своей силой, не переживешь встречи с нею. Я сделал то, что был должен, так, как сумел. А ты — просто слепец. Впрочем, это не удивительно — Тьма всегда слепа. Убирайся прочь и передай своим хозяевам, — а они есть, как бы ни корчил из себя хозяина ты! — что их черед придет тоже. Неизбежно. Как в высшей точке страха умирает страх. Как пролитая кровь становится живой зеленью. Как прорастает над руинами страданий память, равная воскрешению. Пошел вон!
Лицо странного и жуткого гостя исказилось злобной, но при этом беспомощной гримасой. Словно бы — да нет, не словно бы, а явно против своей воли! — он начал отступать к двери, не сводя глаз с сидящего в кресле и улыбающегося седоволосого человека. Старого, усталого, грузного, беспомощного — и необоримо сильного.
— Ты не можешь этого знать, — шипел он, как настоящая змея под каблуком, безжалостно и неотвратимо давящим ее. — У тебя не может быть такой силы. Эта сила и это знание умерли давно. От них ничего не осталось. Никакой памяти. Никаких руин, над которыми она может пророс… Ты не смеешь!! — Его голос неожиданно взвизгнул, красивое лицо жутковато поплыло, искривилось. — Не смеешь приказывать мне! Ты умрешь сегодня, и еще до исхода этого года я высосу души тех ублюдков, которых ты наставлял! Ты никого не смог спасти! Ты никого не смог спасти, слышишь?! Ты не смеешь надеяться! Не сме…
— Они покончат с тобой, дрянь! — Лютовой улыбнулся и закрыл глаза, возвращаясь в летний теплый день…
Когда он открыл их — никого не было в кабинете, а поленья в камине почти прогорели. Было почти темно; за окном неразборчиво, коротко переговорились негромкие голоса: менялась охрана. Профессор улыбнулся, представив себе этих молодых парней, — почему-то это была спокойная, полная крепкой надежды картина. Потом чуть пошевелился, усаживаясь удобней. И стал задумчиво смотреть в огонь, в котором танцевали вечный танец ярости, любви и надежды огненные волки. Тонкий серебряный перезвон в ушах — ликующий и размеренный — нарастал, но он не мешал любоваться огненным танцем.
А может, это упруго скакал над солнечными ступенями футбольный мяч…
Перегорев, истончившись, с шорохом обрушилось в глубь камина, превратившись в грудку беловато-розовых углей, последнее полешко.
Вадим Олегович этого уже не видел.
Примечания
1
Сергей Бахмачев, казачий атаман с Дона. В период Третьей мировой в условиях распада структур власти возглавил оборону Дона. Его отряды, насчитывавшие более 30 тысяч человек и имевшие свои бронесилы, артиллерию и даже авиацию, отличались крайней храбростью и жестокостью, благодаря чему «миротворцы» и наемные банды на Дон не прошли. Серый Призрак — Бахмачев — погиб в сентябре 20… года в результате удачно проведенной врагом спецоперации. — Здесь и далее примеч. автора.
2
Амирани — хтонический герой грузинского эпоса. За богоборчество был посажен на цепь в пещеру в глубине Кавказа. Единственным существом, преданным Амирани до конца, осталась его собака — она лежит в той же пещере и лижет цепь. Когда металл истончится, Амирани порвет цепь, и наступит конец света.
3
Разумеется, по Фаренгейту. Или плюс десять по Цельсию.
4
Автомат «АКСУ-74».
5
Ксенофонт (ок. 434–359 до н. э.) — греческий историк и философ, сын Грилла, из богатой всаднической семьи в Афинах; в 401 г. поступил на службу к Киру Младшему. После смерти Кира и вероломного убийства греческих военачальников персами руководил удачным отступлением греков через вражескую землю. В своей книге «Анабасис» Ксенофонт (от третьего лица), в частности, с большой силой и реализмом описывает чувства, владевшие им в ночь перед тем днем, когда он принял командование над растерянной и готовой сдаться армией. Среди них превалировало понимание, что нужно что-то делать для спасения, все ждут этого, но боятся сделать первый шаг, и он, Ксенофонт, должен принять груз ответственности на себя.
6
В первый же год Безвременья отряд русских добровольцев совершил рейд на Шпицберген. Там еще до войны под эгидой ООН было построено подземное Всемирное семенохранилище на случай всемирной катастрофы. Персонал семенохранилища большей частью присоединился к русскому отряду, и они совместно обеспечивали сохранность фондов, одновременно самоотверженно проводя научную работу. И фонды, и результаты работы в 10-м году Безвременья были переданы Большому Кругу РА в Великий Новгород, а оттуда безвозмездно распространялись по всем коммунам, согласным с политикой РА и «Фирда».
