Олег Верещагин - Очищение
Салганова укоризненно покачала головой:
— А ты хочешь сказать, Женя, что с девчонками надо, как с мальчишками? Они же девочки!
— Серьезно? — усмехнулся Женька. — Но тогда пусть и вели бы себя, как девочки. А то, Алина Юрьевна, простите, но ваш пол очень неплохо устроился вообще. Если что-то надо получить — у нас равноправие. А если речь заходит про настоящее соревнование — сразу вспоминают про свои особые права и про слабый пол. А как же? «Женщинам надо уступать!»
— Но, Женя, подожди… — растерянно и даже возмущенно начала Салганова, однако мальчик перебил ее — неожиданно жестко:
— Нет уж, это я вас прошу подождать и послушать, что мужчина говорит. — Она осеклась и вгляделась в лицо Женьки неверяще, но тот был совершенно серьезен и говорил веско, спокойно: — Вот сейчас на большей части суши на самом деле равноправие. Истинное и полное. Обеспечивать ваши раздутые права некому. Все, как установлено природой. И что? Вас продают, бьют, насилуют… едят, наконец. Просто потому, что вы слабей, хуже умеете планировать, не можете драться по-настоящему и верно дружить между собой. Вот вам равноправие. Все на своих местах. Нравится вам это? Не молчите, Алина Юрьевна, я спросил, нравится ли вам воистину равноправие?
— Нет, — коротко ответила женщина, отводя глаза.
— Вот и мне не нравится, — неожиданно сказал Женька. — Потому что меня женщина родила и потому что я Маринку люблю. Я ее спас. Видели бы вы, как она за меня цеплялась, как плакала… Поэтому кончилось равноправие. Вы — слабый и прекрасный пол. Мы — сильный пол. Так и будет впредь, и больше никакого бардака мы не допустим. Хотя, — Женька усмехнулся, — мужчин осталось так мало стараниями равноправных, что и вам тоже и стрелять, и воевать в ближайшее время еще много придется. Хотя бы чтобы защитить детей. Которые, кстати, тоже, простите, ни хрена никаких прав не имеют. Потому что — заготовки людей, а не люди… Это я вам как дитя говорю. Готов выслушать ваши возражения, Алина Юрьевна.
Женщина молчала. Мальчик подождал какое-то время, а потом сказал весело:
— Налейте нам еще чаю тогда! — И повысил голос: — Марин! Хватит, садись сюда!..
Кровать в квартире была одна. С перестланным бельем, с большим пушистым пледом, легким и теплым, в бело-голубом пододеяльнике. Женька думал, что уснет сразу, как только ляжет… и, наверное, так и было бы… но, когда он уже улегся и потянул плед, до него всерьез дошло, что Маринка все еще тут. Она стояла у окна и как раз сейчас задернула плотную штору. Стало темно-темно, и она сказала:
— Все небо в тучах…
— Марин, если ты не… — торопливо начал Женька, привстав на локтях. В темноте что-то зашуршало, щелкнуло. Потом уже рядом послышался голос девчонки, в котором прозвучал смешок:
— Подвинься, — а потом (Женька окаменел под одеялом, забыл, как дышать, и даже глаза закрыл) — тихий шепот рядом: — Иди сюда, Жень. Иди, иди. Я так хочу. Ну?
Женька, обомлев, перевалился на бок, протянул руки и почти судорожно обнял ими что-то сильное, теплое и — родное…
Она проснулась первой. Тяжелые шторы были слабо подсвечены снаружи, хотя часы на столике показывали уже почти восемь. Свет казался коричневым, но не неприятным, мягким таким. Он заполнял комнату, тихий, спокойный, неподвижный.
Простыню надо будет поменять, вдруг подумала она, и это была первая не сонная мысль. Женька увидит, будет стыдно… но тут же поняла, что это глупость. Женька теперь ее… муж? Получается, да. Как-то оформить это надо? А им уже можно? Она читала новые законы, но не помнила, что там — про возраст, про регистрацию… Но Женька должен знать.
Она чуть повернулась. Женька во сне обнимал ее за талию и сейчас не отпускал, хотя и не проснулся. Он залез под одеяло почти с головой, торчали только русые вихры на макушке. Маринке ужасно захотелось дунуть на них или подергать. Но Женька спал так глубоко и тихо, что она поняла вдруг: «Он правда очень устал. Ото всего. Пусть спит».
Она отпросилась на сегодня в своем подразделении Трудовой армии, идти надо было только следующим утром. Хорошо бы и Женька сегодня никуда не ушел. Она сейчас тихо-тихо встанет, приготовит завтрак из чего есть, а уж потом разбудит его. А потом… Она почувствовала, что краснеет. Ей понравилось то, что было вечером.
Марина чуточку подсползла обратно под плед, устроилась осторожно поудобней. Женька спал. Он был теплый и уютный, и ей вдруг захотелось плакать от чувства этого тепла, от защищенности. И от жалости — неожиданной жалости к маме, которую некому было защитить.
— Ты что? — вдруг спросил Женька — так неожиданно, что она вздрогнула. И сел, держа в руке пистолет (откуда он у него там взялся?!), направленный на дверь в коридор.
— Ничего, — ответила Маринка.
Женька убрал оружие — так же незаметно — и вздохнул:
— А мне приснилось, что ты плачешь… — Он вгляделся в ее лицо, потянулся и поцеловал, стараясь повалить обратно на подушки. Маринка вывернулась, хихикнула:
— Да стой ты. Я есть хочу.
— Черт… я тоже… — Женька откинул одеяло, покраснел и тут же задернул его обратно.
Маринка опять хихикнула и, перегнувшись через Белосельского, схватила его водолазку и одним гибким движением влезла в нее, как в модное платье из недавнего времени, — водолазки вполне хватало на такое.
— А?! — возмутился парень. — А твое?! — Маринка, поднявшись, развела руками. — Еще и бесприданница, — проворчал Женька, тоже садясь и поспешно влезая в трусы. Потом догнал Маринку уже у самой двери, обнял сзади и шепнул в самое ухо: — Ну его, завтрак. Потом. Идем? — и потянул девчонку на себя в сторону постели.
— Уйди, насильник! — Маринка сделала вид, что вырывается. — Жень, ну давай поедим… ау…
И тут в дверь постучали и позвонили.
Женька отшагнул к окну, отдернул штору. Снаружи было пасмурно, ветрено, холодно даже на вид. Около Думы стояло несколько бронемашин. Но в целом все выглядело нормально.
Стук и звонок повторился, потом послышался приглушенный, но хорошо различимый голос:
— Женька, если тут — открой!
— Кто это? — встревоженно спросила Маринка. Но Женька, замерший на секунду, перепрыгнул через кресло и с грохотом бросился к двери. Послышался его крик:
— Олег! Щелоков! Олег! — и звуки почти вырываемой из косяка двери.
* * *Агент Мажор — Олег Щелоков — практически не изменился, только чуть повзрослел. Он был все такой же — внимательные глаза, точные движения… И даже одет он был аккуратно и чисто. Сложно было поверить, что он отсутствовал почти год и все это время, каждый день, рисковал жизнью. Романов даже подумал подозрительно: «А может, отсиживался где…» — и тут же… нет, не устыдился своих мыслей. Просто понял, что они неправильны.
