Попова Александровна - Пастырь добрый
— Хорошо; а кто был в Кельне? Их имена тебе известны?
— В Кельне был я, — ответил чародей коротко и, подняв взгляд к Курту, повторил: — Я. И еще двое… один из них шут…
— А третий?
— А третий… — ненадолго голос окреп, и взгляд единственного глаза впился в истязателя намертво, — третий, парень, это как раз тот, кто тебе нужен. Тот, кто «главный», кто операцию задумал, спланировал, контролировал и — возглавлял ее; тот, кто получил о тебе сведения и рассказал мне. Не знаю, откуда он их добыл и как. Имя? Бернхард. Больше я о нем не знаю ничего.
— Бернхард… — повторил Курт медленно, следя за тем, как белеет и без того бледное лицо чародея. — Это имя, nomen fictum[152], фамилия?
— Не знаю, — откликнулся тот вновь ниспавшим голосом. — Майстер Бернхард — так он требовал к себе обращаться… я был далек от желания узнавать больше…
— У тебя есть семья, Янек Ралле? — вдруг спросил Курт, надеясь, что резкая смена темы позволит ему увидеть возможную ложь в лице человека перед собою; мгновение тот лежал молча и неподвижно, только в единственном глазу медленно разгорался прежний злой огонек.
— Нет, к счастью, — выговорил он, наконец. — Я один, как и ты… как и ты, я знаю, что друзья и семья — непозволительные излишества… У меня нет сестер и братьев, у меня нет жены и детей, которых потащат на костер за то, что делаю или думаю я.
— Но, тем не менее, где-то ты живешь и чем-то занимаешься в Германии? Где и чем?
— Я студент, учусь богословию в Хайдельберге… — улыбнулся чародей чуть заметно, и Курт едва удержался от того, чтобы обернуться на подопечного, совершенно затихшего где-то за спиною.
— Но ведь не через богословов-сокурсников ты связываешься со своими, верно? Наверняка я смогу узнать пару имен, если постараюсь.
— Не сможешь, — ответил тот, ни на миг не замявшись, и снова умолк ненадолго, впуская в легкие холодный предвечерний воздух. — Я сам ни одного не знаю… и они не знают моего, не ведают, кто я и откуда — ведь, как знать, в эту минуту, быть может, кто-то из них в другом конце Германии висит на дыбе и всеми силами пытается объяснить, как выгляжу и какие особые приметы имею я… И я не связывался с ними. Бернхард связался со мной сам, он сам знакомил меня с теми, с кем предстояло работать.
— Как вы выследили нас? То, что нас надо ждать у могилы — тоже сказал всезнающий Бернхард?
— Я — выводящий на пути, — повторил чародей с улыбкой. — Отслеживающий пути… видящий пути… Я просто видел вас; мы просто шли за вами — но на таком расстоянии, где я мог видеть вас, а вы не могли видеть меня. Ни о могиле, ни где она, ни об этой древней старухе никто из нас не имел ни малейшего понятия… Даже Бернхард…
— Как он о тебе узнал? Где вы встречались?
— По-всякому… в трактирах, за пределами города… Я не смогу сказать тебе, где его обиталище, если ты это хотел услышать… А как узнал… Он не говорил мне.
— Где он сейчас? Это ты ведь знаешь? Ведь должны были вы как-то снестись, убив нас и завладев флейтой? Где он?
— Хочешь совет, мальчик из академии?.. — чуть слышно прошептал чародей. — По-настоящему искренний и добрый совет?.. не ищи его… Не надо тебе знать, где он…
— Иными словами, — уточнил Курт вкрадчиво, — ты отвечать отказываешься?
— Нет… — усмехнулся тот, вновь едва сдержав кашель, и мгновение лежал недвижимо и молча. — Нет, — повторил он уже на пределе сил. — Оба мы знаем, что больше я не вынесу даже оплеухи; ты мастер своего дела… Я отвечу, если ты действительно хочешь узнать… Но не советую. Он тебе не по силам. Прими совет — беги и прячься… «Fuge, late, tace»[153], парень… Возвращайся в Кельн; Крысолова ты изгнал, и дети не будут больше гибнуть, ты завершил свое дознание… Подавай прошение в ректорат, бросай следовательскую работу, уходи в архив и не высовывайся… и тогда, быть может, у тебя будет шанс выжить — шанс прожить еще несколько лет, если не станешь лезть не в свои дела…
— Пусть он так опасен, ваш майстер Бернхард, — кивнул Курт, — но в таком случае — неужели ты не хочешь, чтобы он расквитался со мной за тебя? Скажи, где искать его. Твой совет я выслушал; теперь я хочу услышать ответ на свой вопрос. Где он?
— Недалеко от Хамельна, — ответил тот, помедлив мгновение. — В пустой деревне… Наверняка твой подопечный знает о ней. Пильценбах.
— Пильценбах… — повторил он размеренно. — Сколько он будет ждать вас там, прежде чем уедет?
— Довольно для того, чтобы ты переменил решение… Подумай — ты едва справился со мной. Бернхард сделает из тебя даже не отбивную — пустое место…
— Так сколько он будет ждать?
— Еще два дня… У тебя есть время передумать.
— Что он умеет, этот Бернхард?
— Хочешь, чтобы я рассказал, чего тебе ждать? Предупредил и вооружил тебя?.. — вяло улыбнулся тот; Курт вздохнул:
— Ты расскажешь. Верно ведь?
— Он демонолог, — коротко отозвался тот уже без улыбки. — Ты таких и в глаза не видел… слышал, разве, на своих лекциях в своей академии, да и в том сомневаюсь…
— Стало быть, детей в Кельне резал он? Он призывал Крысолова?
— Он. Но Крюгер — мелкая рыбка, это пустяк для такого, как он… Ты и представления не имеешь, что тебя может ожидать.
— А ты?
— И я. Я лишь знаю, что такой, как он, сотрет в порошок десяток таких, как ты, одной левой, даже не просыпаясь. Лучше испугайся его сейчас; и уходи…
— Что за странная заботливость со стороны того, из кого отбивную сделал я, и кто сегодня пытался насадить меня на болт? — поинтересовался Курт, и чародей тихо выдохнул, снова закрыв уцелевший глаз:
— Ничего личного, такова была моя часть работы… Ничего личного, как и в твоих… действиях сегодня. Ты ведь даже не виноват — тебя таким сделали. Жаль, что мы настолько по разные стороны. Ты пригодился бы на этой стороне… Оставь все как есть, уходи; быть может, лет через десять ты на все посмотришь иначе? Тогда, как знать…
— «Таким» меня сделали?.. — все же не сдержался он. — Каким же? Не желающим резать детей ради проверки каких-то сомнительных выкладок?
— Это не ко мне, — возразил тот едва слышно. — Моего мнения не спрашивали, и решение принимал не я…
— И твое слепое повиновение, по-твоему, лучше, чем моя система, мой порядок?
— В любом случае это делалось ради одной цели — ослабить вас и уничтожить, в конце концов… а эта цель оправдывает все. Даже истребление мира. Жизнь нескольких мальчишек — ничего не значит. Ничья жизнь ничего не значит, и моя в том числе. Это ты должен понимать — Инквизиция сама низвела человеческое бытие до цены пучка соломы… И ты сам — неужто воспротивился бы, если б сверху тебе был дан приказ убить с виду ничем не опасного и благочестивого человека? Ты стал бы спорить, ослушался бы, если бы тебе сказали, что это во благо Конгрегации?..
— Мы не станем продолжать идейные диспуты, — выговорил он уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце, коря себя за это мгновение несдержанности. — Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны; но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.
— Раскаиваться мне не в чем. А исповедь — ее ты услышал, — усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. — Я сказал все, что знал…
— Судя по всему, так, — вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.
Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:
— Нет, постой!
Он встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось — навсегда…
— Я ведь все рассказал, — повторил чародей с усилием. — Не оставляй так… добей…
Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все — те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова — те же самые…
Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе…
— Ты все рассказал, — согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. — Однако… Справедливость и милосердие; помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания… но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кельнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это — было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?
