Попова Александровна - Пастырь добрый
— Потому что оно на стороне практичности, — едва различимо выговорил тот. — Оставить меня здесь без надзора… А вдруг выживу?..
— Что ж, в логике не откажешь… Пусть так; аргумент защиты принят, — кивнул он, перехватывая нож убитого шута в левую руку. — Сейчас — тебе не нужна еще минута?
— Нет, — изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. — У меня их было достаточно…
— Как знаешь, — отозвался Курт и уперся коленом в землю, вогнав острие во вздрагивающее горло. — Sit tibi Deus misericors[154].
Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком…
— Эй, — окликнул он тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и Курт вздохнул. — Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною… Считаешь меня чудовищем?
— Нет, — тускло произнес тот, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. — Но лучше бы мне этого не видеть.
— Жалеешь его? — уточнил он и, не дождавшись ответа, кивнул: — Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках — пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл… вот только мне его не постигнуть.
— Они все одинаковы, когда умирают, — все так же бесцветно пояснил подопечный. — Убийцы и убитые… А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе «пойди и убей»? Пойдешь и убьешь?
— Я — нет, — отозвался он. — Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет — и убьет.
— Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?
— Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих — чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?
— Умом я понимаю твою правоту, но душой… Душой не могу принять твою…
— Жестокость? — прямо спросил он; тот чуть заметно покривился.
— Непримиримость.
— Вот как, значит, — кивнул Курт и, на миг приумолкнув, махнул рукой: — Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь — представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди — жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после — стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком…
— Удар ниже пояса, — заметил Бруно мрачно.
— Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь — скажи: все еще жаль? Или сегодня — он получил по заслугам?
— Он получил по заслугам, — согласился тот, отвернувшись. — Но мне жаль его.
— Ты святой, — отмахнулся он обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. — Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому — не учили… Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом — вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь…
— Черта с два, — перебил тот по-прежнему ровно и безвыразительно. — Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши — как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.
— Ты его слышал? — чуть сбавил тон Курт. — Это опасно. Возможно, я еду туда умирать…
— Знаешь, я уже слышал это полтора года назад — слово в слово. Тогда ты выкрутился; и теперь выкрутишься.
— Тогда ты меня вытащил, — возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:
— Видишь, лишняя причина ехать с тобой… Не старайся. Даже приказывать — бессмысленно; не останусь. Едем вместе.
Глава 21
Тело Ланца оставили лежать на берегу реки — взбросить тяжелого рослого сослуживца на одного из коней Курт не сумел бы даже при помощи Бруно столь же измотанного и ослабшего, равно как и не смог бы дотащить по вязкой слякоти до оставшейся на дороге телеги; вещи убитых противников упаковали снова по их седельным сумкам, и лишь два явно дорогостоящих теплых плаща перекочевали во владение выживших. Набор метательных ножей, испытав парой бросков, Курт также предпочел оставить — рукояти лежали в ладони столь необычайно удобно и приятно, что ненадолго он даже замялся, глядя на трофейное оружие с подозрительностью. «А если впрямь заговорено? — повторил его мысль Бруно. — Может, ну его?». «Ерунда, — отозвался он уверенно. — Во славу Господа и малефиция прокатит».
Отчет ради экономии времени он составил здесь же, усевшись на земле и шифруя на ходу, по памяти, марая листок кровью и грязью; в крохотный свиточек едва вместилось все то, что необходимо было сообщить вышестоящему, и Курт испытывал сильные подозрения, что поддержка в лице вооруженного отряда прибудет в Пильценбах лишь для того, чтобы подобрать два уже окоченевших тела. Дожидаться помощи в Хамельне было бессмысленно; если отправиться в путь вечером, то в деревню, по словам Бруно, они доберутся к позднему утру, если не к полудню — узкая колея, ведшая в нее в былые времена, сейчас заросла и потерялась, и дорогу придется отыскивать по едва видимым приметам. В самом ли деле таинственный майстер Бернхард станет дожидаться своих подручных два дня, было еще неизвестно — в правдивости слов допрошенного Курт не сомневался, однако, как знать, насколько были правдивы слова, сказанные вышеупомянутому допрошенному вышеупомянутым майстером Бернхардом. Курт мог бы выехать и немедленно, и лишь здравый смысл удерживал его от того, чтобы отправляться на встречу с чародеем неведомой, но весьма немалой, судя по всему, силы валящимся с ног от голода и усталости…
К воротам Хамельна коней пустили крупной рысью; привязанные за поводья к седлам жеребцы убитых шли неохотно, поначалу упираясь и кося настороженными глазами на незнакомцев, распоряжающихся ими вместо их хозяев, однако соперничать в упрямстве с курьерскими смогли недолго и вскоре пошли ровно, лишь изредка недовольно пофыркивая.
На подъезде к городу Курт уловил суету среди стражей, и, когда два вооруженных всадника с многодневной небритостью, изгвазданных кровью и грязью с головы до ног, сунулись в ворота, путь им преградили трое, смотрящие недобро и опасливо. В иное время он отнесся бы к подобной осмотрительности с пониманием, однако сейчас, когда усталость почти достигла своего предела, а раздражение, переходящее в злость на всех и все в этом мире, было готово перелиться через край, последнее, чего ему хотелось — это препирательств со служаками из городской стражи.
— Святая Инквизиция, — бросил он, не дав никому из крепких мужиков напротив раскрыть рта, и привычным движением выдернул из-за воротника почти не замаравшийся Знак, броско сияющий чеканной сталью на покрытой буро-коричневой коркой перчатке. — Дорогу.
Двое стражей отшатнулись, посерев вытянувшимися лицами; третий шагнул назад и, помедлив, упрямо мотнул головой, все так же преграждая въезд:
— Железка, и все. Откуда мне знать, что ты ее не соседу-кузнецу заказал за порося? Или, может, вовсе с убитого инквизитора снял?
— Спокойно, — попросил подопечный чуть слышно, когда Курт молча замер на миг, поджав губы и стиснув Знак до боли в пальцах. — Только без рук.
Наземь он спрыгнул неспешно, приблизился к стражу почти вплотную, с трудом расстегивая забившиеся грязью крючки на куртке, и, обернувшись полубоком, стянул воротник с плеча, выставив на обозрение присутствующих глубоко выжженную Печать.
— А это — я нарисовал? — уточнил он, глядя стражу в глаза, и медленно набросил куртку снова. — Дорогу, сказано.
Мгновение во взгляде привратника отражалась тягостная внутренняя борьба; так просто сдать свои позиции было досадно, ронять достоинство в присутствии собратьев по оружию явно не хотелось, и страж, нарочито пренебрежительно пожав плечами, уперся ладонями в пояс с оружием.
