Попова Александровна - Пастырь добрый
— Я все скажу, — чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.
Собственный облегченный вздох он удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и — какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» — и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и — неуместной внезапной доверительности. «Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он — жертва по существу своему. Суть всего — доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…
— Хорошо, — так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.
«Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку — вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность — ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…
— Довольно…
— Я остановился, Янек.
«Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…
— Янек Ралле, — с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:
— Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.
— Иди ты к черту… — повторил тот устало. — Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…
— «… которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», — договорил он тихо. — Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую — слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто — я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?
— Мир без Инквизиции, — чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. — Уже одно это стоит многого.
— Без Инквизиции… и с чем?
— Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…
— Попробуй, — предложил он с мягкой настойчивостью. — А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?
— Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно быть по разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слова этого не ведомо… Ты этим взращен — порядок, система, тебе и в голову никогда не могло придти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…
— А как кельнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?
— Не для «чего», — исправил тот еще тише, — а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно, дети, кошки, трубочисты — дело не в них. Дело в тебе.
— Расскажи, — не потребовал — попросил Курт; тот осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.
— Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, — пояснил он снисходительно. — Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе — это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование — вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего — ты просто человек, однако слишком необычный человек.
— Чем же?
— Смешно, что в твоей академии это прозевали… — болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. — Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом — кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня — как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых — их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? если все твои успехи до сих пор — не случайность, а закономерность? если это — не воспитанная академией способность к прямой логике, а — твой дар, склонность, талант, все равно…
Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:
— Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? а после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?
— В тебе не ошиблись, — чуть заметно улыбнулся тот. — Я это и сейчас вижу… Это ты — человек-unicus, парень… Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть… А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой — вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания — от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу — до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться…
— Id est[150], - подвел первый итог Курт, — все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?
— Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удар мага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз…
— Мельхиор?
Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка.
— Стало быть, проболталась девчонка… Сегодня я ее понимаю… Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого — как ты верно сказал, я не главный «в нашей компании». Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно — не зря…
— Ты знаешь о Каспаре, о Мельхиоре… — мгновение Курт молчал, за эти доли секунды решая, следует ли высказывать свои догадки и чего может стоить его ошибка, и осторожно спросил: — А Бальтазар?
Тот ответил не сразу, глядя на него пристально, с легкой долей потерянности, и, наконец, произнес тихо:
— Ответишь и мне на вопрос? Ведь я теперь уже ничего и никому не смогу рассказать… О нем — ты откуда узнал?
— Я не могу ответить, — возразил он ровно, подавив в себе желание вздохнуть с облегчением. — Однажды Каспар вот так же сидел над телом умирающего следователя Конгрегации, думая, как ты, как я сейчас. Он ошибся, и тот, перед кем ему вздумалось откровенничать, выжил. Посему — я тебе не отвечу. А ты — готов ответить?
— Мне нечего сказать. Я не знаю его.
В голос окровавленного человека вновь вернулось напряжение, почти вернулся страх, когда Курт повернул голову, глядя в его единственный глаз…
— Я не знаю его, — повторил он с усилием. — Это правда, ты сам должен понимать — я, в конце концов, просто исполнитель, я не могу знать все…
— Я верю, — кивнул Курт. — Вижу. Это правда.
— Я лишь слышал о нем — как и о прочих двоих; о них знают, как знают о Папе или Императоре, о том, что они есть, не видя их… Кто-то видел, кто-то говорил, кто-то общался; кто-то — но не я… Я их не знаю…
— Хорошо, я верю, — успокаивающе повторил он, когда тот зажмурился, вцепившись снова в изгрызенную губу, ссаживая и без того содранную зубами кожу; в груди что-то клокотнуло, и чародей хрипло выдохнул, сдерживая кашель и содрогаясь всем телом.
