Попова Александровна - Пастырь добрый
— Грубо работаешь; а я-то ожидал высоких традиций — игл под ногти…
— С собой нет, — сожалеюще отозвался Курт и четким резким ударом вмял каблук под локоть вытянутой руки чародея; хруст кости заглушило утробное рычание, и из-под впившихся в губу зубов на коже проступили крупные капли крови. — Надо же; не закричал, — отметил он с одобрением, медленно обойдя вокруг и остановившись над второй рукой. — Повторяю вопрос. Имена, смысл вашей затеи и моего участия в ней. Ответь хотя бы на один — и будет шанс перевести дух.
Тот рванулся опять и на этот раз почти не сдержал крика, когда сломанная рука, скребя костью по мышцам, вывернулась в сторону.
— Чтоб ты мной подавился, — выцедил он, с усилием проталкивая воздух в грудь.
— Ответ понятен, но неверен, — кивнул Курт и вдавил сапог во вторую руку, провернув в сломе каблук, дробя сокрушенную кость.
— Schweinehund! — вырвалось сквозь стиснутые до скрипа зубы. — Ублюдок, шваль монастырская!
Он поморщился.
— Фу. А меня величал люмпеном… — обойдя напрягшееся в болезненной судороге тело, он снова присел на корточки подле перекошенного лица и усмехнулся. — Это, вообще, хороший выход — выкрикивать оскорбления во время пытки. Вроде как это и не крик сам по себе. Самолюбие утешается. Только заметь: все это длится минуты две, не больше; сколько ты еще продержишься?
— Устанешь первым, — выдавил тот сквозь стон, закрыв глаза и дыша урывками, точно загнанный конь.
— Да брось, — возразил Курт уже серьезно. — Это похвальная стойкость, только к чему?
— Альберт Майнц, «Психология пытки», — тихо проговорил чародей, не открывая глаз. — Том второй, «Supplementum»[148], выдержки из протоколов. Самый часто применяемый довод.
— Образованный… Только ведь частое использование этого довода его ценности не упраздняет, я бы даже сказал — напротив. Подумай. Он ведь прав, этот основоположник: смысла в твоих потугах нет. Вскоре силы иссякнут; начнешь кричать — уже по-настоящему. Потом иссякнет и терпение. И ты заговоришь. И в том, и в другом есть кое-что общее: как невозможно будет остановиться, если ты позволишь себе крикнуть, так и слова — сами польются, если ты дашь себе волю ответить хотя бы на один из моих вопросов. Попробуй. Увидишь, это просто.
Тот не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами; Курт аккуратно ткнул острием все в то же оголенное ребро, и чародей содрогнулся, выгнувшись и тихо взвыв сквозь стиснутые губы, когда напряглись привязанные к кольям сломанные руки.
— В твоем положении особо не подергаешься, — заметил Курт со вздохом. — Об этом тоже подумай. Теперь, что бы мне ни пришло в голову с тобой сделать, тебе будет больнее втрое; возможно, крик и можно удержать, но не дернуться от вот такого… — укол в голую кость с надрезанной жилой он повторил снова и, переждав вторую волну судорог, продолжил: — Не дернуться от вот такого нельзя. И каждое твое движение будет отзываться дичайшей болью в переломанных костях. И любая малейшая попытка шевельнуть руками будет загонять осколки все глубже — в мясо, нервы… Вот еще одна отличительная особенность допроса в полевых условиях. У меня нет всего упомянутого тобою оборудования — ни лестницы, куда тебя можно привязать, ни крюка в потолке, к которому тебя можно подвесить; все, что делается в пыточном подвале — в своем роде мягкий вариант того, что приходится делать вот так, на пустом месте. Я буду рвать тебя на части — медленно и очень болезненно. Вместо вывернутых рук — переломанные руки. Вместо игл под ногти — сломанные пальцы. Ведь ты их все еще чувствуешь?.. Вместо тисков на ноги — следующим номером я сломаю тебе колени; тогда любое вздрагивание твоего тела будет причинять боль вчетверо сильнейшую. Пока я не начал — не хочешь сказать что-то большее, чем два слова из уличного обихода?
— В гробу я тебя видел, — сипло выдавил тот.
— Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, — наставительно повторил Курт. — Пойми ты это. Пойми, что я это понимаю; те, кто, как ты выразился, «нам оказался не по зубам» — те ведут себя не так. Те молчат — в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся — они молчат. И взгляд у них другой. В твоем — паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно… Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.
В молчании прошла минута — он мысленно отсчитывал секунды, сам не зная, для чего; чародей открыл глаза, но смотрел в сторону, по-прежнему молча сжимая губы и дыша осторожно, опасаясь шевельнуться. На виске, ясно видимая на посиневшей от холода коже, выступила капля пота, медленно набухая и норовя скатиться вниз.
— Что ты мне раскроешь, назвавшись? — снова заговорил Курт — чуть тише и спокойнее. — Что тайного в твоем имени? Это просто имя. Набор букв, обозначающий некую личность. Личность я вижу перед собою; более я ничего о тебе не знаю. Узнав имя, я не стану знать больше. Не узнаю, откуда ты, чем занимаешься и с кем связан. Давай совершим некий обмен: ты назовешься, а я не стану делать кое-чего из того, что сделать собирался. Тебе ведь не хочется узнать, как выглядит мир, на который смотришь выдавленными на щеки глазами? Судя по свидетельствам испытуемых, зафиксированным в протоколах, способность видеть остается, вот только от этого частенько сходят с ума, не дождавшись окончания допроса. Конечно, это для тебя тоже выход в некотором роде… Но сомневаюсь, что он тебе по душе. Итак, вот мое предложение. Я хочу услышать твое имя, и одну из стадий мы пропустим.
Еще минута — долгая, наполненная тишиной — протянулась немыслимо вязкой нитью клея; наконец, стиснутые губы вновь расползлись в ухмылке, тут же болезненно сжавшись.
— Янек — вот мое имя, — проговорил тот тихо и с усилием поднял взгляд к Курту. — Янек. А по этому имени можно многое сказать.
— Далековато забрался от родины, — кивнул он. — И с языком полный порядок… Сказать — ты прав — можно и впрямь немало. Ты случайный человек в вашей компании, или же ее состав весь такой… многонародный?
— Весь, — отозвался чародей, снова опустив веки. — Говорю это не потому, что тебе удалось меня запугать — а чтобы ты понял, с кем имеешь дело. Нас сотни и тысячи, и не только в Германии, по всей Империи, а ты — всего лишь та самая одинокая псина[149]. Ты подозревал это? Говорю открыто. Сейчас ты рисуешь из себя Великого Инквизитора; дурачок, ты просто никак не можешь понять, с кем связался.
— Так расскажи мне, — предложил он. — Скажи для начала, что побуждает тебя терпеть все это. Страх перед ними? Так ведь я ближе. Преданность им? Кому? Какому делу?
— Это все, — чуть слышно ответил тот. — Более ни слова. Только то, что ты уже слышал — в гробу я тебя видел. Ты там вскоре окажешься.
Еще несколько мгновений Курт сидел неподвижно, глядя на бледное лицо, облепленное грязью и кровью, и поднялся.
— Твоя воля, — кивнул он, с хрустом опустив ногу на колено чародея, удовлетворенно кивнув, когда крик, уже не сдерживаемый, прорезал мокрый речной воздух.
Подопечный порывисто шагнул вперед, но тут же отступил, отвернувшись.
Вопреки опасениям, больше он не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта — лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил не смотреть; спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился — надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.
Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого-то чувства — его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков; он все более начинал ощущать себя каким-нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал — в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час — затерявшееся среди криков надрывное «я все скажу».
— Я все скажу, — чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.
