Кирилл Еськов - Америkа (Reload Game)
— Да скорее не они тут — левополушарные, а вы там — «ленивые и нелюбопытные», — усмехнулся консул. — Я ровно с той же легкостью перечислю вам с десяток авторов-калифорнийцев, что украсили бы собой любую литературу мира… Понятно, что в России их никто не издаст, покуда в цензурном ведомстве действует инструкция «о Русской Америке, несуществующей, и, следовательно, легендарной» — но при минимальном желании уже можно было бы ознакомиться с ними хоть в английских и французских переводах, к примеру. Да и с музыкой у них, насколько я могу судить, все в порядке; правда, она сплошь народная, а не классическая — испанская школа. Композиторов из Испании-то вы, небось, тоже навскидку назовете не слишком много — хотя более музыкальную нацию поди поищи…
Но кое-что насчет здешнего искусства вы ведь почувствовали верно, Григорий Алексеевич: печенкой почувствовали! В Колонии изначально отсутствовал тот обособленный слой богатых и независимых бездельников, что взрастил — по своей прихоти — «Великую литературу» Метрополии, привычно для вас бьющуюся над «вечными вопросами». Поэтому всё здешнее искусство — принципиально эгалитарно: его адресат — именно «почтеннейшая публика», столпившаяся вокруг скомороха на ярмарочной площади. Отсюда — занимательность, как condicios inequanon: если зритель, заскучав, не досмотрит ваше представление и не бросит вам в шляпу благодарственную монетку, все присущие вам литературные высоты и философские глубины — не в зачет. То есть психологизм со всякого рода «вечными вопросами» отнюдь не возбраняются, но они должны быть — плюс к увлекательному сюжету и возможности сопереживать герою, а не — вместо них. Как там про Шекспира? — «Гениальный кичмэн: занимательные истории из жизни королей и герцогов, снабженные лихо свинченной интригой, с роковыми страстями, рубкой на мечах и с неизменной горой трупов в финале».
И знаете — на фоне всеобщей грамотности здешней «почтеннейшей публики» получается местами очень недурно. Читаешь, например, индейские легенды в литературной обработке Анастасии Чудиновой — так мороз по коже, реально страшно! Да и вообще у них тут сложилось целое художественное направление — в Европе его успели уже обозвать «магическим реализмом»…
— «Магический реализм»? Это вроде как у Гоголя?
— Не совсем так. Николай Васильевич, изволите ль видеть, сам-то в том своем волшебном мире не живет, а описывает его со стороны; я бы сказал — даже если и живет, то старательно делает вид, будто — нет: «Что вы, что вы — я тут не абориген, а этнограф и фольклорист!» А вот здешние ребята среди всех этих духов предков, оборотней-тотемов и прочей индейской симпатической магии — именно что вырастают сызмальства, оно им родное. И для них этот странный реализм никакой, собственно, не «магический», а — просто реализм; ну, вот реальность тут — такая, где магия действует штатно.
Очень любопытные вещи у них творятся и с психологическим романом. Вот вам, к примеру, из недавнего — «Мужское искусство аранжировки цветов»: вроде как авантюрно-шпионская история о разведчике-нелегале на Дальнем Востоке, а по сути — потрясающее описание контролируемого сумасшествия, с двумя не шибко дружественными личностями, запертыми в одной черепной коробке… одна из которых, к тому же, постоянно пребывает — по служебной необходимости — в затейливом наркотическом бреду.
— Господи, — вырвалось у Ветлугина, — и как вы умудряетесь всё это читать?
— Это, вообще-то, входит в круг моих служебных обязанностей.
— Ну, спасибо за рекомендацию, Аркадий Борисович! Непременно дам прочесть эту самую «Аранжировку цветов» Расторопшину — что он скажет, как эксперт.
— Да уж — эксперт… — со странным выражением покачал головой консул. — Должен вам заметить, Григорий Алексеевич, что даже ваша «подорожная категории А» впечатлила меня меньше, чем разрешение на въезд в Калифорнию для господина ротмистра… с его-то послужным списком.
— Да, у нас были с этим проблемы в калифорнийском представительстве в Петербурге. Разрешившиеся, как мне показалось, столь же внезапно, как они и возникли. Внезапно, я имею в виду, не только для нас, но и для прикомандированного к экспедиции калифорнийского коллеги Павла Андреевича.
— Вот как?.. — ложечка, которой консул размешивал в чаю варенье, замерла на мгновение. — Это реально важная информация, спасибо…
— Послушайте, Аркадий Борисович, мне вовсе не хочется прикасаться к чужим гостайнам, но… Вокруг нашей экспедиции явно идет какая-то Игра, смысла которой я не понимаю совершенно — и это как-то неправильно, поскольку ответственности, в том числе и за жизнь спутников, с меня никто не снимал; и не об апачах за перевалом Дельгадо тут речь, как вы понимаете… В общем, если вы найдете возможным поделиться со мной… э-ээ… своим виденьем ситуации — было бы славно. Нет, если, конечно, нас решено положить на алтарь Отечества, из неких высоких государственных резонов — вопрос снимается…
— Насчет положить на алтарь Отечества — тут вы, голубчик, точно попали пальцем в небо; я не вправе открыть всю подоплеку, но прошу поверить на слово: если с вами тут приключится что-нибудь скверное — это будет иметь крайне неприятные дипломатические последствия для России. Настолько неприятные, что, с позиции моего ведомства, самым правильным в нынешних обстоятельствах было бы вообще отменить вашу экспедицию по форс-мажору и быстренько отправить вас обратно — от греха… Что ж до моего виденья ситуации — я в вашем распоряжении, извольте. В рамках вашего, РГО-шного, допуска, разумеется.
— Разумеется.
46
— Так вот, мне сдается, что после истории с Аверьяновым, — начал консул, продолжая «чайную церемонию», — Петрограду был острейше необходим примирительный жест. И возможность официально разрешить въезд в Калифорнию россиянам, официально же такое разрешение запросившим, пришлась как нельзя кстати; тем более по запросу Географического общества — не государственного, но Императорского: просто-таки идеальный вариант. Российская сторона, воспользовавшись случаем, продавила в состав экспедиции персону, в обычных обстоятельствах явно невъездную; калифорнийцы же, выразив несогласие, пошли на уступки — в несвойственной для себя манере. По-моему, так.
— Постойте, Аркадий Борисович. Давайте сначала: что за «история с Аверьяновым»?
Возникла пауза. Консул воззрился на Ветлугина в неподдельном изумлении.
— Вы… Вы хотите сказать, что Географическое общество не проинструктировало…
— Никак нет.
— Однако…
— Может, мне не положено — с моим, как вы выразились, допуском?
— Да какой там, к шутам, допуск — когда всё было в местных газетах! Ну, почти всё… Ладно, сначала — так сначала.
Официальные разрешения на въезд в Русскую Америку были введены, если вы не в курсе, лишь недавно, в царствование Николая Павловича, причем по инициативе Метрополии: царская администрация и Третье отделение пожелали заиметь еще один, дополнительный, механизм контроля за перемещениями своих подданных. Петроград, впрочем, особо и не возражал, поскольку сам опасался неконтролируемой иммиграции: криминальные элементы из Сибири и «юноши бледные со взором горящим» из столиц были Калифорнии совершенно ни к чему. Ну а чуть погодя выяснилось: ключевой пункт правительственного указа — что разрешение от самой Компании дается лишь после разрешительных резолюций российских инстанций — сформулирован столь коряво, что та компанейская виза «на последней руке» при желании может трактоваться и так: «Без разрешения представительства Компании въехать в Калифорнию теперь не может ни один россиянин — ну, кроме как по именному повелению компаньеро Императора».
Злые языки взялись нынче утверждать, будто криворукость готовивших тот указ чиновников была щедро оплачена Компанией; сие весьма сомнительно, да и цена такого рода подозрениям, по прошествии трех без малого десятилетий — сами понимаете какая… Разминировать заложенную тем правительственным указом юридическую мину можно было, в принципе, в любой момент — новым, императорским, указом, но это было бы сопряжено со столь очевидной потерей лица, что в Зимнем предпочли плюнуть и предать дело забвению. Взведенный тогда часовой механизм тикал себе тихонько все эти десятилетия, ничем реально о себе не напоминая, и это могло бы, наверное, тянуться еще столько же — не воздвигнись внезапно в Петербурге новое Министерство колоний, с высеченным по фронтону «Нам нужны не великие Америки, а великая Россия»…
— Как-как? — опешил Ветлугин.
— Шутка. Правда, совершенно не смешная… Короче говоря, новоназначенный министр — большого государственного ума мужчина, не имевший, правда, доселе случая приложить тот ум к делам государственной службы — счел, что та неоднозначность формулировок как раз и дает ему отличную возможность с ходу показать «всем этим заморским карбонариям», кто в доме хозяин; решил, так сказать, обезвредить мину-ловушку ударом кувалды… Ну и командировал в Петроград — через Амстердам, Новый Гамбург и Эль-Пасо — своего «адъютанта», чиновника для особых поручений статского советника Аверьянова, никого о том не ставя в известность.
