Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Анна сидит за столом. Ее руки сцеплены на коленях. Спина прямая.

— Да, — отвечает она. — Мои намерения таковы.

Пим молча смотрит на нее так, словно рушится весь мир. Его руки, сжатые в кулаки, лежат на скатерти. Его спина также пряма. Глаза утонули в глазницах.

— Что ж, ладно. Кто я такой, чтобы останавливать тебя? — спрашивает он. И сам же отвечает: — Никто. Всего только старик, суждения и мнения которого потеряли ценность.

Постаревший в один миг на десяток лет, в расстегнутом жилете и сбитом набок галстуке, Пим медленно встает.

— Я думаю, мне нужно выйти подышать.

Дасса через стол смотрит на Анну. В ее взгляде есть боль, но нет осуждения — на этот раз по крайней мере. Затем она молча встает и сопровождает Пима к двери. Анна наблюдает за ними. Пим застегивает жилет, надевает старый твидовый пиджак и коричневую фетровую шляпу. Он помогает Дассе надеть кардиган и наклоняется, позволяя ей поправить его галстук и стряхнуть с плеч несколько пушинок.

Вот так, — говорит Марго. Она сидит рядом с Анной в своих заношенных тряпках с желтой звездой. — Теперь ты свободна?

Вечером Анна сидит на кровати, держа в руке дневник в красной обложке и поводя по ней подушечками пальцев. Стук в дверь.

— Входи, Пим! — говорит она.

Он открывает дверь и просовывает в проем голову.

— Спокойной ночи, дочка, — говорит он печально. — Надеюсь, ты не будешь сидеть допоздна.

— Пим, — зовет она, — подожди!

Он колеблется, но затем открывает дверь как раз в меру, чтобы пройти внутрь.

— Прежде чем умереть… — говорит Анна. — Прежде чем умереть, господин Нусбаум посоветовал мне узнать у тебя про мальчика из вашего барака в Аушвице. Ты знаешь, о чем он говорил?

Пим снова колеблется. Но потом сует руки в карманы халата.

— А что именно тебе рассказывал Вернер?

— Только чтобы я расспросила тебя о нем. Он сказал, что, если я хочу понять своего отца, я должна расспросить его о мальчике из Аушвица, который называл тебя папой.

Пим молчит.

— Пожалуйста, Пим! Расскажи!

Он тяжело дышит, словно это воспоминание дается ему с трудом. Потом, глядя в пол, качает головой.

— Видишь ли, в Аушвице этот парнишка был одиночкой. Чуть постарше Петера, но совсем один. — Подняв на Анну взгляд, он продолжает. — Я старался как мог. Пытался за ним присматривать. Помню, как все вокруг могли говорить только о еде. Ни о чем, кроме еды, днем и ночью, вот почему я сказал ему, что нам нужно отвлечься от этого, иначе мы рехнемся. Вместо еды мы говорили о музыке. О великих симфониях и великих композиторах. Он был страстным любителем классической музыки. Особенно любил Шуберта. Для нас это стало ритуалом. Как только выдавалось время, мы вспоминали любимые мелодии. У нас даже возникло своего рода привыкание. Однажды вечером я спросил его, как он смотрит на то, чтобы называть меня папой. Эта мысль уже бродила у меня в голове какое-то время, но я все же удивился, как у меня хватило смелости спросить его об этом. Его, я думаю, моя просьба тоже удивила, и какое-то время он сопротивлялся. Сказал, что благодарен мне за помощь, но у него есть живой папа, который в то время скрывался от нацистов. Поэтому мне пришлось ему объяснить, что мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь называл меня папой… иначе я просто не буду знать, кто я такой.

Анна почувствовала, как увлажнились ее глаза.

— И он стал?..

— Что стал?

— Называть тебя папой.

— Да. И так было, пока мы не расстались после освобождения.

Анна молча смотрит на Пима.

— Я думаю, — говорит Пим, — Вернер надеялся, что эта история поможет тебе понять, как трудно человеку моего возраста изменить сложившийся у него в голове образ самого себя. Даже когда этот образ оказывается фальшивым. — Пим помолчал. — Я подвел тебя, Анна. Не смог защитить. Не смог стать твоим папой — папой, который был тебе необходим, когда ты мучилась в Биркенау. Папой, который смог бы вызволить тебя и Марго из Берген-Бельзена. Это ужасно, — он качает головой, — ужасно, когда человек, так долго считавший себя чем-то, вдруг понимает, что бессилен спасти тех, кто его любил и на него надеялся. Кто больше всего от него зависел. Спасти свою семью. Я знаю, что ты в ярости от того, что я торговал с врагом. И ты имеешь на то все основания. Но, пожалуйста, дочка, попытайся понять меня. Я поступил так, как поступил, пожертвовав собственными принципами ради того, чтобы мы выжили и не голодали. — Пим вынимает платок из кармана халата и промокает глаза. — С тех пор как мы с тобой воссоединились, с тех пор как мы с тобой выжили, я надеялся только на то, что ты поймешь меня и простишь мою слабость.

Тишина. Анна прижимает к груди свой дневник и чувствует, как по ее щеке сползает слеза, но она ее не стряхивает.

— Что ж, Пим, — говорит она, — теперь самое время поведать тебе мою историю. — Она глубоко вздыхает. — Историю девочки, которая когда-то верила, что Бог желает людям только счастья, и была убеждена, что, если человек смел и честен, он может преодолеть любые трудности. Девочки, которая, вопреки всем свидетельствам против, верила в доброту человеческой души.

— Да, — говорит Пим. — И я знаю эту девочку.

Но Анна лишь качает головой.

— Она мертва, Пим. Эта девочка. Она не выжила.

— Но как это может быть? Как это может быть? Я смотрю на тебя и вижу твою твердость. Твою решимость. Ты была так измучена, так несправедливо обижена. Я знаю, ты думаешь, что я не захотел видеть то, что с тобой произошло? И обманывал самого себя, прячась от реальности? Но я не настолько глуп, чтобы воображать, будто ты сможешь остаться такой же девочкой, какой была в детстве. Девочкой, которая звала меня послушать, как она молится. Хотя иногда я пытался убедить себя, что ты осталась прежней. И если ты веришь, что я пытался заточить тебя в твоем ушедшем детстве, чтобы мне не пришлось признавать собственного поражения, что ж, я не буду тебя разубеждать: так оно и было. Но это не вся правда, — продолжает Пим, комкая платок. — Я — человек, который должен чувствовать свою полезность. Я знаю, как и чем движется этот мир. И вот я обескуражен собственной дочерью. Я отчаянно хочу ей помочь. Быть ей полезным. Но не знаю как.

— Если ты не знаешь как, Пим, — говорит Анна, обратив на отца тяжелый взгляд, — тогда, возможно, лучше спросить ее.

Пим глубоко вздыхает.

— Что ж, возможно, я так и сделаю. — Глаза Пима сужаются. От боли? Или от ответа на вопрос, который он еще не задал. — Как, Анна? Как я могу помочь своей дочери?

— Ты можешь отпустить ее, Пим, — отвечает ему дочь. — Всего только. Отпусти ее!

Ясный день. Тяжелый запах деревьев висит в воздухе. Наверху в Убежище Анна смотрит на улицу из окна, поглаживая Муши, свернувшегося клубком у нее на коленях.

Завтра Йом-Кипур, — напоминает Марго. Она стоит на коленях рядом с Анной в своих завшивленных тряпках.

— Да, — отвечает Анна, слушая мурлыкание кота.

Ты пойдешь в синагогу?

— Думаешь, я должна?

Отвечай сама на этот вопрос.

— Думаешь, я должна поститься?

Это не мне решать.

— Что такое голод, я знаю, — замечает Анна. — Тебе не кажется, что я уже достаточно напостилась, так что хватит до конца жизни?

Тебе стоит поступить так, как ты сама считаешь правильным.

— С каких это пор?

Так должно быть всегда.

— Ты считаешь, что я должна простить и попросить прощения?

Молчание. Анна поворачив. тся к сестре, но ее уже нет. Снизу доносится скрип половиц, Пим взбирается по лестнице на чердак. Анна смотрит на него, обнимая кота. Пим одет в плащ, шляпа сдвинута набок. Он окидывает взглядом обшарпанную комнату.

— Здесь такой сквозняк, дочка, — говорит он. — Тебе не холодно?

Вместо ответа Анна говорит:

— Ты куда-то уходил. Дасса не сказала куда.

— Я улаживал кое-какие дела. Могу сказать, что правительство отказалось от претензий к моим деловым операциям. Я получил по этому поводу официальное письмо.