Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

Сисси вздыхает.

— Меня очень опечалил уход нашего друга Вернера, — говорит она. — Какой ужасный конец. Я не пришла на похороны. Собиралась, но, когда подошло время, не смогла себя заставить… — Она продолжала уже тише: — Он был очень добрым человеком. До войны был период, когда Вернер очень помог мне. Я часто посылала ему черновики своих сочинений, и он всегда проявлял к ним внимание и такт. Он был очень доброжелательным. — Она улыбается. — Хотя не терпел лености или половинчатых решений. По-моему, он ощущал себя наиболее полезным, когда работал с авторами. С писателями вроде меня, уже добившимися какой-то меры успеха, но главным образом с начинающими — молодыми и талантливыми. — Сисси смотрит Анне прямо в лицо. — Он считал вас большой находкой, Анна.

Это застает ее врасплох. Возможно, вплоть до самого последнего времени она думала, что лишь половина похвал господина Нусбаума справедливы. Вторую их половину Анна объясняла состраданием или дружбой Нусбаума с Пимом. И вот явились доказательства, что он действительно говорил о ней с одним из литературных кумиров Анны… Это было удивительно.

— Когда речь заходила о вас, он не знал меры для превосходных оценок. Он был так вами увлечен, что, сказать по правде, я стала сомневаться. Откуда взялась у юной девочки зрелость, необходимая для создания произведений такого уровня, о котором говорил Вернер? Я думала, он преувеличивает. Пока не прочитала ваши странички.

Анна наклоняет голову.

— Мои странички?

— Да, из вашего дневника.

Сисси открывает свою сумку и вынимает из нее конверт с амстердамской маркой. В руках у нее горстка недавно напечатанных листов.

— Особенно поразил меня вот этот отрывок: «Несмотря ни на что, я все еще верю в доброту человеческой души. Для меня совершенно невозможно строить свой мир, основываясь на смерти, безысходности и хаосе. Да, мир все больше превращается в пустыню, да, все громче раскаты приближающегося грома, который нас убьет, да, велико горе миллионов людей, и все же, когда я смотрю на небо, я думаю, что все опять обернется к лучшему, что эта жестокость прекратится, что в мир вернутся покой и тишина».

Сисси поднимает взгляд и вздыхает.

— Удивительно. Замечательно и одновременно страшно. Просто удивительно.

— Откуда? — Анна открывает рот. — Откуда вы это взяли?

— Откуда? — Полуулыбка, легкая растерянность. — Что вы хотите этим сказать?

— Кто дал вам эти листочки?

— Они пришли с почтой. Их прислала ваша мачеха. Кажется, ее зовут Хадасса?

Анна почти лишается дара речи.

— Да. — Других слов она не находит.

— Она написала мне записку с объяснением, что Вернер дал ей мой почтовый адрес и попросил переслать отрывок из вашего дневника, чтобы я его прочитала.

Анна молчит. Она чувствует, как жилка пульсирует у нее на шее.

Сисси наклоняется и проводит рукой по конверту.

— Вот что я должна вас спросить. События, которые вы описываете на этих страницах, они все соответствуют действительности?

Анна моргает.

— Да, — отвечает она.

— Это дневник вашей жизни, как сами пишите. Ничего вымышленного в него не добавлено?

— Ничего.

— Хорошо, — со вздохом удовлетворения говорит Сисси. — Хорошо, и он должен оставаться таким. Дневником девочки, попавшей в самые тяжелые обстоятельства. Но также дневником девочки, поднявшейся над опасностью, победившей ее.

Анна молчит со слезами на глазах.

— Вернер был прав. Ваш дневник, Анна, — это сокровище. — Сисси мягко улыбается. — А теперь давайте обсудим будущее. Хорошо? По счастливой случайности я недавно связалась с одним заокеанским издателем. Они специализируются на литературе для юношества, и, думаю, могут заинтересоваться вами.

— Вы сказали, заокеанским?

— Да, это американская компания.

У Анны забилось сердце.

— Один из тамошних редакторов предлагает перевести на английский некоторые мои книги, — сообщает ей Сисси. — Но с этим можно подождать. Потому что, с вашего разрешения, Анна, я собираюсь послать ему машинописную копию вашего дневника. Что скажете?

Пим дремлет с газетой в кресле. Его очки сползли на кончик носа, волосы на висках побелели, губы чуть подрагивают под тихий воркующий храп. Иногда Анна забывает, что отец стареет.

На кухне Дасса моет посуду после обеда. Большая суповая кастрюля побрякивает о края раковины. Дасса поворачивает к Анне голову. Значит, она вернулась?

— Вы посылали Сисси мои листки, — говорит Анна.

— Звучит как преступление. Разве ты не хотела этого? Разве Вернер тебе это не обещал?

— Как вы узнали, что мне обещал господин Нусбаум?

— Он мне сам рассказал. Как же еще? Он рассказал мне об этом за день до смерти. — Дасса пожала плечами, скребя дно кастрюли. — Это было достаточно просто. Он дал мне адрес. Я на время позаимствовала ваши листочки, перепечатала их в конторе и отнесла на почту.

Анна сглотнула ком в горле.

— Почему?

— А, понятно. Тебе не хочется быть мне обязанной, правда?

— Я просто спросила почему? Вы ведь никогда не скрывали, как меня презираете.

— Ну здесь ты все переиначиваешь. Это как раз Анна Франк никогда не скрывала, насколько она меня презирает. Но не важно. Я поступаю так, как считаю самым лучшим для себя, самым лучшим для твоего отца и для тебя тоже.

Она вытаскивает кастрюлю из раковины и ставит на стол, чтобы вытереть насухо кухонным полотенцем.

— Так вот, о твоем дневнике. Я знала, что Отто хранит его. Я не прочитала оттуда ни строчки, заметь, но в этом и не было нужды, чтобы понять: это была якорная цепь на его шее, которая его удерживает на земле. Помню, как он сжимал эту тетрадку в клетчатом переплете — словно сжимал обеими руками собственное сердце. Он не мог смириться с мыслью, что девочки, которая живет на этих страницах, больше нет. Вот почему он никак не решался отдать тебе этот дневник, хотя и мучился от того, что скрывает его от тебя. Он просто не мог отказаться от своих воспоминаний. Но потом наступил день, когда его дочь выловили из канала, и я подумала: хватит! Он не может скрывать от тебя дневник до бесконечности. Чувство вины доведет его до смерти.

Анна нахмурилась.

— Так это вы убедили его вернуть мне дневник?

— Я? Я не могла убедить его. Он согласился со мной, потому что понял, как следует поступить… И еще… ну, он надеялся таким образом отвлечь твои мысли. Надеялся, что ты перестанешь допекать его своей Америкой хотя бы на какое-то время. Дашь ему поспать спокойно ночь-другую.

Дассу прерывает озабоченный голос Пима:

— Что здесь происходит?

Взгляд Дассы метнулся от него к Анне.

— Все в порядке. Война между вами окончена, — говорит она. — Садитесь оба за стол! И мы либо развяжем этот узелок, либо его разрежем.

Сигаретный дым просачивается сквозь сумеречный свет, падающий из окон. Прошел час споров и разногласий. Наконец итог им подводит Пим.

— Ты решила, что с Амстердамом покончила. И со своим домом здесь. Со своей семьей и друзьями. Со мной. И со всеми. Ты намерена отбросить прошлое и уехать в Америку, чтобы опубликовать там самые сокровенные воспоминания об ушедших из этого мира людях, чтобы любой — еврей, нееврей, таксист, мусорщик, бакалейщик, домохозяйка, школьница — мог купить экземпляр книжки за несколько пенсов и судить нас всех, выносить приговор всем нашим слабостям и ошибкам, всем мелким ссорам и неудачам. Выставить нас на всеобщее обозрение.

— Отто… — начинает было Дасса, но Пим ее обрывает.

— Нет, не надо, пожалуйста, Хадас. Я говорю со своей дочерью начистоту, потому что, нравится вам это или не нравится, ты все еще моя дочь, Аннелиз, и ей навсегда останешься. Я подвел итог создавшейся ситуации, верно? Таковы твои намерения?