Андрей Валентинов - Ола
ХОРНАДА XXXVIII. О том, как я с загадкой некой разбирался да по Севилье побегал
На этот раз не череп из мешка торчал – приодели плясунью. Платье темное чуть ли не до земли, передник белый да косынка на голове бритой, тоже белая. Чистая молочница получилась!
И жизни прибавилось, не на камнях сидит – гуляет. Не то чтобы резво очень, но все же.
– Кошка я, Начо. Завтра бегать буду, не догонишь, ай, не догонишь!
Все там же мы – во дворике. Только не солнце с неба – тучки набежали. Не иначе грозе быть. Поглядел я на тучки эти, воздух свежий глотнул (а хорошо!), да и принялся затылок чесать.
Было от чего!
Первое дело – вроде как забыли обо мне. Ну, напрочь забыли. День кончился, ночка пробежала, снова день. Хоть бы для порядку куда позвали.
А еще говорили – торопятся!
– А у меня допросчик другой, – внезапно заговорила Костанса. – То монах был, грубый, ругался все, а теперь мальчишку прислали. Смех просто! Мне «вы» говорит, краснеет, про какие-то права мои объясняет. Или не знаю я, Начо-мачо, какие здесь у нас всех права?
Кивнул я, соглашаясь, – и вновь о своем. Не так что-то. Обед, к примеру, не принесли. В дверь стукнул, потребовал – так чуть ли не извиняться стали.
А не потому ли, что и стражники сменились? Старых забрали, а новые еще службы не ведают? Обед – это ладно, а вот где фра Луне? И фра Мартин где? То часами не отпускали, то забыли о рабе божьем. Или снова потомить решили? А зачем? Мне же сейчас имена с адресами заучивать требуется! Или не нужен им Начо Бланко стал?
А сюда, к Костансе, без слов меня пустили. Оказывается, нам прогулки положены – как раз в этом дворике.
Вот тебе и «права»!
– Беги отсюда, мачо, – внезапно вздохнула Валенсийка. – Непонятное тут у них что-то творится, не до нас им. Беги! Ты убежишь – и меня выпустят…
– Меня искать чтобы? – хмыкнул я. – Ишь умная!
– Умная, – поморщилась она. – Теперь уже умная, Начо-мачо. Да и ты поумнел, красивый. Другому кому смерти желать станешь – сам помрешь. Я поняла – и ты пойми. Не желай смерти, Начо!…
Даже слушать я такое не стал. Учить меня вздумала! И кто?
– …А то, что мертвец подарил, – сними. Ай, сними, мачо!
Вздрогнул я от голоса ее тихого. Скользнула рука к вороту, до булавки дотронулась.
– …Думаешь, беду от тебя отводит? Может, и отводит, да только жизнь забирает. У тебя забирает – мертвяку отдает. Ты же мертвеца этого на земле, возле себя держишь!…
– Заткнись! – отшатнулся я. – Пасть закрой, поняла? Улыбнулась она, косынкой белой качнула:
– Ай, Начо Бланко! Ай, Начо глупый!
Пододвинул я свечку поближе, по строчкам глазами пробежал.
– Запомнил, – кивнул. – Чего еще?
Не ответили мне. Задумались, не иначе. Очень они сегодня задумчивые – фра Луне да фра Мартин.
Ближе к вечеру меня вызвали. Я даже обрадовался. То есть не обрадовался, понятно (хороша радость!), но как-то легче стало. Лучше про заговорщиков сказки рассказывать, чем меж четырех стен куковать.
Вызвали, но все равно не так что-то. Первое дело – задумчивые они оба, жердь с громоздким, серьезные какие-то. И второе имеется – молчит фра Луне, слова не вымолвит. А фра Мартин ему не очень и помогает. Спросит меня, грешника, выслушает – и снова словно не тут он. Бумажку с фамилиями и гадостями всякими (страшные заговорщики попались!) сунет – и в сторонку отойдет, будто и неинтересно ему стало. Ой, не так что-то у них!
– Ладно, Гевара! – вздохнул наконец фра Мартин. – Вроде понял ты все…
И голос иной – не гудит уже, тихо вещает.
– С беглецами-злодеями без тебя разберутся, твое имя не упомянут даже. Видишь, грешник, сколь мы о тебе, мерзавце, заботимся? Не сочтут тебя предателем дружки твои, как честного оплачут, перед тем как на Кемадеро отправятся…
Замер я. Заледенел. Вот оно! «Уплывут» – не «доплывут»!
Кому поверил я, дурак? Сатане?
– Главное же запомни: заговор сей омерзительный и опасный, всей нашей Кастилии грозящий, всей Испании даже…
– Нет!!!
Подпрыгнул я на табурете от визга этого, отшатнулся фра Мартин.
Ну, точно свинью шилом сапожным кольнули!
– Нет! Нет! Нельзя! Те coronat Dei! Те coronat Dei! Божье помазание! Божье помазание!
…Фра Луне!
– Помолчи, брат! Помолчи!
Ежели и смутился фра Мартин, то лишь на миг самый. Приподнялся, плечами крепкими повел.
– Или смерти ищешь, брат? Проклятия вечного? Или забыл, что пожалели тебя, от гибели верной избавили? Ели бы тебя уже, сущеглупого, черви!…
…Уж не за то ли, что наплел я ему, жерди этой, о делах падре Хуана? То-то писаря за столом нет. Видать, не пожалели горбуна. Так что не зря свистел пикаро!
И снова – гудит громоздкий да страшно так:
– Ведаешь ведь ты, что есть «наказание стеной»? [63] Не напомнить ли?
Это для меня страшно – но не для жерди, не для фра Луне. Дергается жердь, приплясывает словно, башкой трясет:
– Пусть! Пусть! Господь оправдает! Оправдает! Нельзя! Лучше погибнуть, чем руку поднять! Те coronat Dei!
– Умолкни!
Рыкнул фра Мартин, жердь ополоумевшую за грудки сгребая:
– Предатель подлый! Трус! Или забыл, что продан Господь наш Иисус Христос за тридцать тысяч эскудо? Снова продан? Нет на предателях благодати Божьей! Умолкни – иначе удавлю!
Сижу я, ни жив ни мертв, шевельнуться боюсь. Как назло – никого в допросной. Кроме нас, в смысле. Прежде в углах парни в ризах зеленых столбы изображали. А как речь о делах тайных пошла – сгинули. Оно и понятно – кому в стену живьем уходить охота?
– Ну что, фра Луне? Успокоился ли?
Мотнула головой жердь. Разжал свои клешни фра Мартин. Потер фра Луне горло, пошатнулся:
– Ус… успокоился… Гевара! Слушай, Гевара!…
Отбежала жердь в угол, забилась, заверещала:
– Беги, Гевара! Расскажи! Всем расскажи! Ее… А-а!…
Хрустнули кости. Прямо в лицо удар кулака пришелся.
– Расскажи!…
Даже зажмурился я, чтобы не видеть. Страшно, когда человека вот так убивают! Зажмурился, да только уши заткнуть позабыл.
– Расска…
…Долго хрипел фра Луне, все умирать не хотел. Долго его фра Мартин топтал – с хеканьем, от души самой. Умаялся, задохнулся даже.
Открыл я глаза…
– Понял, сын мой? С каждым так будет, никого мы не пожалеем! Никого!
Прямо в глаза глядел мне фра Мартин. Не врали его глаза, словам вторя. И ясно мне стало – правда это. Не пожалеют. НИКОГО!
Кивнул я, голову склонил.
…Рукой вниз скользнул, к башмаку, к подметке истоптанной.
– Зря ты, Гевара, все сие слушал. Хоть и жалко трудов, что на тебя, дурака, потратили…
…Ой, плохая подметка! Давно у сапожника не был!
– Да только…
Да только не я дурак – он. Потому как сперва убивать надо, а уж после…
Вначале – умолк. На полуслове, словно обрезало. Потом удивляться начал. Моргнули глаза, рот приоткрылся…
А я не спешил – ждал. Здоровый он кабан, фра Мартин, тут и ошибиться можно. Но только не ошибся я. Дернулись его клешни – к груди, к сердцу самому, полезли глаза на лоб…
Закрылись.
Хотел его подхватить – да не стал. Уж больно тяжелый он, фра Мартин, задавит еще. Так на пол и брякнулся. Хорошо еще, пол каменный, не прошибешь. Только эхо по углам темным разбежалось.
А все почему? Потому что шило в сердце вещь даже для фра Мартина – ну совершенно непереносимая. Это раз. И не лениться надо, башмаки у таких, как я, отбирать, потому как в башмаке не только шило спрятать можно.
…Ох, испугался же я, когда Хосе-сапожник про шило сказал! Думал – сообразят, обыщут. Да вот повезло!
Ткнул я башмаком кабана этого дохлого – для верности пущей. Нет, не встанет! Дождался Мартинова дня!
На фра Луне поглядел – и этот дождался.
…Это вам не Касалья, святые отцы! Нашлась-таки игла на Левиафана!
А потом и соображать принялся. В коридоре – стража, да у ворот стража, всех бы перебил-переколол, конечно, – не жалко ничуть, так ведь не перебьешь!
Всех и не пришлось. Только одного – того, что в дверь на стук мой заглянул. В самый раз его риза оказалась, словно для меня шили. Накинул на башку капюшон…
А дорогу-то я еще в первый раз запомнил – как в город выпускали.
В воротах только пуганулся. А вдруг слово тайное потребуют? Обошлось! Ткнул я страже под нос перстень с крестом Андреевским – с пальца у фра Мартина стащил, не побрезговал.
Пропустили!
А как уходил, все боялся – побегу, себя выдам. Так и шел, каждый шаг считая. Пятый… десятый… двадцать первый… И только как за угол завернул, как Барабан-площадь увидел…
На вечернем небе – тучи
Наползают, наплывают,
Вдалеке грохочет что-то,
Жди грозу, моя Севилья!
По делам спешит народец,
До дождя успеть желает.
Никому и дела нету
До воскресшего пикаро,
До живого Начо Бланко.
Ветер пыль несет по камню,
Пылью ноздри забивает.
Не орать вам про «сиренас»
Этой ночью, альгвазилы.
Потому, гроза спешит к нам,
Потому, что спасся Бланко!
Далеко ли можно за два часа убежать?
Да на край света можно! Особливо ежели места знаешь. Даже если ворота городские запрут, стражу, альгвазилов дурных, по улицам пустят. Тоже мне, напугали! Или через стены не перелазят? Или Альменилью-вал трудно перейти? За два часа можно полдороги проплыть – до той же Саары, если грести, конечно, рук не жалея. А уж если эти два часа по Севилье побегать? Да еще мальчишек с Ареналя стрелами по улицам пустить… Башка звоном пойдет!
