Воин-Врач V (СИ) - Дмитриев Олег

Ноздри и верхняя губа Леси были в крови. Дышала поверхностно, редко. Пульс на запястье не прощупывался вовсе, да и на сонной нашёлся не сразу. Судя по наполненности его, почти нитевидного, давление упало, притом сильно. Конкретики, конечно, не было. Потому что тонометры тут были примерно там же, где и УЗИ с рентгеном. Казалось бы, чего сложного? Кожаный мешок да груша. Вот только соединять их было нечем — резины не было, а трубки из кишок и трахей не годились. Я пробовал. Как только ртути нашли нужное количество. Но даже градусник простой сделать не вышло — стекло у Феньки по-прежнему получалось мутное, как лёд на болоте.

— Воды мне. Флягу подай. И взвару найди, да мёду побольше, — сказал я, уверенный в том, что Гнат слышит и сделает, как и всегда. И точно, фляга появилась в поле бокового зрения, а по щеке прошёл холодок — Рысь рванул за мёдом, как огромная, но совершенно бесшумная пчела.

Растянув-ослабив немного ворот, так, чтоб не срамить девку, а только дыхание чуть облегчить, подтянул ногой свёрнутый кожушок, на котором, видимо, лежал кто-то из первой смены гребцов. Сбил поплотнее, сложив вдвое, и подложил под голени — чем выше ноги, тем больше крови в голове. Леся была, судя по всему, в глубоком обмороке, откуда без проблем можно было отправиться и в кому, а из неё, как писали в скучных и бездушных официальных документах, «не приходя в сознание», и ещё дальше. Уже недостижимо далеко для врачей. Но правила первой помощи при обмороках я помнил прекрасно. Потёр ладони одна о другую, чтоб согреть, и только сейчас заметил, что шкура на них во многих местах отстала от мяса. И двигалась, как великоватая перчатка. Неплохо погребли в ночи. Теперь, пожалуй, слезет — жди потом, когда новая нарастёт. Поэтому ограничился тем, что размял только подушечки пальцев. И ими уже, тёплыми, стал растирать бледные и холодные уши. Кровь начала приливать к голове, по розовевшим щекам это было заметно даже впотьмах, а уж при свете наших чудо-светильников, не боявшихся ветра — тем более. И, если уж Гнатка не орал на тех, кто разжёг эту иллюминацию по всем лодьям, выходило, что с берегов нам уже ничего не грозило. Эта мысль обрадовала особо.

Рысь поставил рядом корчагу, от которой в прохладном ночном воздухе поднимался прозрачно-белый парок. И что-то вроде ведёрка с водой. А возле положил кусок холстины, видимо, оторванный от его собственного бинта. Каждый ратник теперь носил на поясе индивидуальный перевязочный пакет и малую аптечку. Ну, то, что можно было придумать и сделать в одиннадцатом веке. Почти десяток жизней эта придумка уже спасла, оправдав себя полностью.

Намочив тряпку, осторожно стёр кровяные потёки под носом и на щеках Леси. Она дёрнулась и открыла глаза, тёмные, со зрачками во всю радужку. Которые только с третьего движения век начали сужаться.

— Спас! Спас её! Слава князю! — заорал Рысь на всю Двину.

— Слава князю! — грянули наши.

То же самое донеслось и из плотного тумана впереди и позади нас. А слева его еле заметно начинало золотить восходящее Солнце.

Глава 4

Стены помогают

Невероятным было всё, от начала и до конца. От изумлённых лиц кормчих, что перекрикивались друг с другом, нецензурно делясь недоверием собственным глазам и проверяя, всем ли видны те же самые ориентиры по берегам, когда туман стал расходиться. И стона досок каждой из лодий, что начинали всё сильнее пропускать воду, но на плаву держались по-прежнему уверенно. И прыжка Гната на берег, каким он преодолел, кажется, метров пять, взяв разбег по борту со снятыми уже щитами, продолжив его по рулевому веслу и упав прямо в руки своих, взлетев по склону и тут же пропав. До знакомого Всеславу с детских лет поворота Двины, за которым был прямик, такой долгожданный всегда. Потому что в конце него ждал родной Полоцк. И купола святой Софии должны были показаться уже вот-вот.

Ночь, пролетевшая буквально за одну песню, запомнилась навсегда каждому из тех, кто шёл этим караваном. Как очередная небывальщина, что творилась вокруг Чародея всё гуще с каждым днём. И как очередная победа. Личная. Каждого. И всех вместе.

Вторая смена гребцов на ночные рекорды не шла. По редким приличным словам в дискуссии капитанов, что неслась над водой чаячьей перекличкой, было понятно, а вернее — непонятно, каким таким неведомым чудом невероятные нагрузки и темп не развалили плавсредства на ходу. Думать о том, что случилось бы, окажись мы в холодной чёрной воде ночной Двины, не хотелось совершенно. Насады скользили медленно, плавно, величаво, немногим быстрее скорости течения, и в основном за счёт парусов. Те, кто сидел на вёслах, больше лишь бережно «подруливали» по команде кормчих.

Прошли знакомые речушки, сперва Сомницу по левому борту, потом и Струнку справа. А через некоторое время донеслись приветственные и радостные крики с нашего флагмана — с него первого разглядели ратников, что будто на борьбу с кротами высыпали по обоим берегам: у каждого за спиной торчала вязка на скорую руку заготовленных копий-колов, явно обожжённых над огнём, и каждый остервенело втыкал то, что держал в руках, в землю. Отшвыривая сломавшееся или затупившееся. Те, что ещё можно было использовать, быстро подтёсывали шедшие рядом молодые парни, передавая быстроногим мальчишкам, что бегали и рассовывали их в поясные петли убийцам кротов и землероек.

И вся эта уставшая, но очень занятая толпа, издырявившая берега́, видимо, от самых городских стен, замерла, как на гору налетев, заслышав крики наших с реки. Увидев княжий знак на парусах. Разглядев знакомые лица.

— Всесла-а-ав!!! — грянул крик полочан, распугав, наверное, последних зверей и птиц в окру́ге.

Ратники отшвыривали или ломали о колено ненужные теперь и явно осточертевшие за ночь колья, орали, обнимались, подкидывали к небу верещавших белоголовых пацанят. Такая встреча, признаться, растрогала даже меня, а уж о чувствах князя и говорить было нечего. Не знаю даже, чего там понаписал во вчерашней телеграмме Гнат, но народ вдоль Двины радовался так, будто правитель здешний вернулся прямиком с того света, победив в неравном бою самого Сатану.

То, как разросся Полоцк за то время, пока князь его то в яме сидел, то по своим и чужим землям волком рыскал, собирая друзей и уничтожая врагов, восхищало. Там, где год-полтора назад рос лес, тянулись улочки, да не подольских землянок или хибар — справных изб, северного вида, на подклете, с крытыми дворами, кое-где и в два поверха-этажа. И не кое-как, а сходясь под прямыми углами, с достаточным расстоянием между домами, не касавшимися друг друга свесами крыш, как бывало кое-где в Киеве. Вон, даже прудики местами виднелись. И башни-вышки каланчей стояли чаще и логичнее, а не там, где им место нашлось. Вид с них вдоль широких улиц был отличный, ни ды́му пожара, ни лихому человеку, вору или убийце, не скрыться — увидят и весть подадут. Вот как сейчас.

На каланчах махали крашенными в зелёный цвет тряпками, раздували горны с сигнальными дымами на специальных жаровенках. Свои ли, чужие ко граду Полоцку подступали — заранее узнавал о том и город, и жители его. И начинали перезвон на Софии колокола. Те самые, что привёз князь из Новгорода, наказав его за жадность, незадолго до того предательства дядьёв, из-за какого живыми они с сынами под землёй оказались. Но об этом, кажется, даже Глебка уже не вспоминал. Им, ему и брату старшему, Ромке, и так было, чем заняться.

Судя по тому, что на берегу, возле причалов, не толпился, приплясывая и по колено заходя в воду Двины, оравший народ, к церемонии встречи приложил тяжёлую и жёсткую, как доска, руку воевода. А вон, кстати, и сам он, спускался с холма, от городских стен, из-за которых издавна глядел с зелёной вершины в синюю воду под чистым небом родной Полоцк.