Евгений Токтаев - Орлы над пропастью
— К чему мне Митридат? Провести его по улицам Города в цепях во время триумфа, как Югурту?
— Почему нет?
— Если так, мне пришлось бы потратить втрое больше времени на улаживание всех азиатских дел. Как-то решать с Тиграном, который, несомненно, озлобился бы из-за казни своего тестя. Всю эту мелочь, недоцарьков, разводить по разным углам, чтобы не подрались и не путались под ногами. Живой Митридат, конечно же, опять поднимется, но думаю, сейчас его смерть принесла бы хлопот больше, чем выгоды. Если лев будет мертв, кто-то из шакалов непременно постарается занять его место. Митридат предсказуем. Я ему не доверяю и буду за ним пристально следить. Остальные претенденты будут уверять нас в своей дружбе, а при первом же удобном случае пырнут ножом исподтишка.
— Следить можно и за ними.
— А вдруг преемник Митридата со всеми договорится? А Эвпатор — никогда. Слишком всем насолил. К тому же мы поимели бы в союзники человека, которого следует распять. Нет, ты все сделал правильно.
— Да, но что-то решать с Фимбрией все равно придется.
— Несомненно. Об этом мы еще поговорим.
Некоторое время они молчали, потягивая вино, затем Лукулл поинтересовался:
— Какие дальше у тебя планы, Луций Корнелий? Будем стоять здесь до весны?
— Ну, уж нет. Легионам такой период безделья пойдет во вред. Есть для "мулов" дело.
— Какое?
Сулла отставил пустой кубок.
— Отличное вино, не хуже фалернского, — император поднялся с ложа, потер затекший локоть и мотнул головой, указывая виночерпию на выход, — пошел вон.
Раб убрался. Лукулл терпеливо ждал.
— При Херонее у Архелая был крупный отряд фракийцев, предводительствуем неким Дромихетом.
— Знакомое имя.
— Да, не сомневаюсь, ты слышал, но бьюсь об заклад, не помнишь, откуда.
— Пожалуй, не помню.
— Из книг, Луций, — Сулла вновь удобно устроился на ложе, — из сочинений греческих историков. Так звали князька гетов, который успешно бил Лисимаха, одного из полководцев Великого Александра.
— Припоминаю, что-то действительно читал. Это не он убеждал взятого в плен Лисимаха, что геты очень бедны, и их нет смысла завоевывать?
— Да, тот самый Дромихет. Однако, как ты понимаешь, речь совсем о другом варваре.
— Он тоже гет?
— Не знаю, думаю — нет. Геты, по некоторым сведениям, сидят за большой рекой, которую называют Истром[122]. Они даже Митридата, насколько мне известно, послали к воронам. Этот, похоже, из ближних фракийцев. Весьма шустрый. В бою уцелел. Многих своих сохранил и ушел. Отделился от Архелая. Я за ним не гнался, понтийцев хватало. Ну, ушел и ушел, наплевать.
Сулла потер виски, словно у него болела голова.
— Недавно пришло письмо от Гая Сентия.
— Он все еще наместник Македонии?
— Да, хотя я, признаться, удивлен, как ему до сих пор не свернули шею понтийцы, которые превратили провинцию в проходной двор, перегоняя через нее свои армии одну за другой. Ну, так вот, он пишет, что на провинцию напали варвары, если не ошибаюсь — дарданы...
— Дарданы?
— Да, фракийское племя. Или иллирийское, Плутон их разберет. Пришли, дескать, "в силах тяжких и учинили многия разорения". А предводительствует ими некий Дромихет. Вот я и думаю, что недобитка следует примерно наказать.
— Понятно. Какими силами ты собираешься выступить?
— Сам я не собираюсь. Пока. Пошлю два легиона, Базилла и Гортензия. Солдатам следует упражняться. Думаю провести некоторые перестановки среди трибунов и одним из них поставить Марка. В первый из легионов. Что скажешь? Все-таки квестор выше трибуна.
— Приветствую. Ему следует набираться опыта. Военную карьеру не сделаешь, просиживая в лагере.
Между братьями всего два года разницы, но старший до сих пор опекал младшего так, словно тот был гораздо моложе своих лет.
— Так и поступим... Да, кстати, совсем забыл насчет твоего дела, тех фимбрианцев. Допрашивать их, думаю, уже не имеет смысла. Я не вытяну из них больше, чем они рассказали тебе.
— Ты принял решение, как с ними поступить?
— Да.
Лукулл провел ладонью по горлу, вопросительно взирая на императора.
— Нет, к чему такие бессмысленные расходы. Пусть отправляются с Базиллом. Из всего следует извлекать пользу, а от мертвого какая польза? Пусть служат. Ты говорил, при Лекте они хорошо бились.
— Так мне передали. Марианец в претории... Не слишком ли опрометчиво?
— В претории ему нечего делать. У меня своих трибунов достаточно. Пойдет центурионом.
— Не согласится.
— Тогда, закую в кандалы, как мятежника. Не хватало еще с ним нянчиться. Некоторых моих центурионов следует повысить[123], заменить погибших отличившимися солдатами. Твой марианец будет одной из таких замен. Командный опыт есть, служит не первый год.
— Твое право, Луций Корнелий, хотя, мне кажется, ты запускаешь лису в курятник.
— Посмотрим на его реакцию. Возможно, она подскажет, как поступить с Фимбрией. Вернее, не с ним самим, этому негодяю я обязательно постараюсь свернуть шею. С его солдатами.
Лицо трибуна было безупречно-породистым, под стать родовому имени — Пульхр[124]. Патриций, знает себе цену. Такой, даже стоя перед конным, все равно будет взирать на него свысока. Деревенщина Север всегда подсознательно сторонился лощеных сенаторских сынков, изрядно насмотревшись на них еще в Испании. Гонором, не подтвержденным заслугами, они резко отличались от всадников, хотя и среди тех встречались любители расставлять окружающих по количеству сестерциев в кошельках. А тут к доходам следует присовокупить еще и родовитость. К сожалению, она не добавляла ума, что нередко приводило в прошлом к военным катастрофам, когда такой вот бестолковый, но невероятно самонадеянный мальчишка получал под свою руку целый легион.
Впрочем, трибун, вошедший в палатку, выделенную марианцам, мальчишкой не был. На вид — не моложе Севера, даже, скорее, старше. Холодный взгляд, вскинутый подбородок, поджатые губы. Лицо, как у статуи.
"Не иначе, с малолетства перед бюстами предков вырабатывал взгляд, исполненный достоинства, чтобы, не приведи Юпитер, не посрамить славной фамилии".
Легионеры отдыхали. Барбат и еще двое где-то шлялись по лагерю. Север и Лапа, сидевшие на колющемся соломой тюфяке, в четыре руки чинили рваную кольчугу. Бурос держал перед их лицами масляный светильник: снаружи уже сгущались сумерки.
Трибун молчал, оглядывая контуберний. Север, изучающе провел взглядом по его фигуре с ног до головы, нехотя поднялся и вытянулся перед сулланцем.
— Мое имя Клавдий Пульхр Глабр, трибун Второго Победоносного.
— Квинт Север, префект конницы не менее победоносных легионов Гая Фимбрии.
— Бывший префект.
— Меня никто не освобождал от этой должности.
— Луций Корнелий Сулла, император, освобождает тебя, марианец.
— Уважаемый, не называл бы ты меня марианцем, мы тут все порядком подустали от этого.
— Вот как? Пришла зима и заяц решил сменить шкуру?
— На что ты намекаешь, Клавдий Глабр?
Трибун не удостоил Квинта ответом на этот вопрос.
— Сулла прощает тебя, марианец и дарует тебе возможность принести пользу Риму. Искупить измену кровью.
"Где-то я уже такое слышал. Совсем недавно. Они сговорились, что ли?"
— Прощает? Искупить измену? Ты не ошибся палаткой, уважаемый?
— Ты отказываешься? Другого предложения не будет.
— Я отказываюсь? Ты еще ничего не предложил.
— Тебе предоставляется возможность встать под знамя Орла...
— ...уже под ним стою.
— ...в должности центуриона шестой центурии десятой когорты Второго Победоносного легиона.
"О, как. Шестая центурия десятой когорты. Младший крайний[125]. С другой стороны, могло быть хуже".
— Сулла предлагает мне стать центурионом?
— Не предлагает, а сообщает о своем решении.
— Понятно. Есть какие-то варианты?
— Разумеется. Ты можешь отказаться, тогда мы будем считать тебя военнопленным.
"То есть, вариантов нет".
— Согласен. А мои люди?
— Заберешь их к себе. Делай с ними, что хочешь, ставь на любые должности в пределах своей центурии. Снаряжение получишь у квестора. Мы выступаем послезавтра. Поторопись с приемом дел у опциона, он сейчас исполняет обязанности командира твоей центурии. Предыдущий пал смертью храбрых при Орхомене.
— Куда мы выступаем?
— Во Фракию, центурион.
Глабр повернулся и вышел из палатки.
— Улке мука[126], — процедил Бурос.
— Что ты сказал? — спросил Квинт.
Фракиец не ответил.
Ночью прошел дождь, а на рассвете все окрестные низины заволокло туманом. Даже в лагере, стоящем на возвышении, видимость была шагов на тридцать, не больше.
Квинт вылез из палатки, зябко поеживаясь. Осень. Нынешней осенью ему исполнится двадцать шесть. Восемь лет из них он провел в армии. Были войны, были походы, но ни один год, из прошедших, не оставил в его жизни столь насыщенный событиями след. Как-то все плохо идет. Куда-то в большую яму... Что это, уже финал, эксод[127], как говорят греки? Хор удаляется со сцены...
