Джунгли зовут. Назад в прошлое. 2008 г (СИ) - Корносенко Валера

Это было дело о хищении средств, предназначенных для строительства целого нового района, с подставными фирмами, откатами и подкупом на всех уровнях. Мы были осторожны, до одури выверяли каждый факт, перепроверяли каждую цифру, каждую подпись.

Но масштаб коррупции был таким чудовищным, что волей-неволей пришлось вскрывать и его личную, прямую заинтересованность. Каждый новый вскрытый документ заставлял нас затаить дыхание, понимая, с какой махиной мы связались.

Юля, бледная от недосыпа, шептала: «Ань, мы точно готовы к этому?». Моя собственная уверенность начинала давать трещины.

В итоге, в один прекрасный день, когда я выходила из подъезда, на ходу пытаясь застегнуть воротник пальто (весна выдалась обманчиво теплой), у тротуара плавно, почти бесшумно остановилась длинная черная машина с наглухо тонированными стеклами.

Моментально замерли птицы на проводах, стих шум города, или это только мне так показалось? Из машины вышли двое — не вчерашние громилы с битами, а люди в строгих, безупречно сшитых костюмах, с бесстрастными, профессиональными лицами, словно вырезанными из камня. В их движениях не было агрессии или угрозы. От них веяло нечто куда более пугающим — холодной, абсолютной неизбежностью. Они не кричали, не хватали, были вежливы. Но от их многообещающих взглядов стыла кровь.

— Анна Владимировна Котова? — Голос одного был низким, спокойным, не оставляющим места для сомнений. — Вас просят пройти с нами.

Мое внутреннее чутье, та самая сила, что служила мне компасом, на удивление, не сигнализировала об опасности. Ни единой вибрации тревоги. Напротив, от всей ситуации веяло каким-то… предначертанным спокойствием, словно я просто следовала по заранее расписанному сценарию. Это дезориентировало. Ведь я живая! И мне было страшно!

Эта поездка для меня была безопасна. Но это знание не успокаивало. Полное отсутствие деталей — куда, зачем, к кому — будоражило нервы куда сильнее, чем прямая, понятная угроза. Это была игра вслепую, где я была пешкой, не знающей правил, но уже стоящей на доске. Сердце колотилось где-то в горле, но внешне я сохраняла непроницаемость.

Меня усадили на заднее сиденье. Салон был тихим, как саркофаг, поглощающий все звуки внешнего мира. Запах дорогой кожи и легкий, неуловимый аромат, ассоциирующийся с чем-то официальным и стерильным, наполнял воздух. Машина тронулась, и мы понеслись по улицам Москвы, плавно и неотвратимо, словно ладья по темной воде. Я смотрела в затемненное стекло, пытаясь угадать маршрут по мелькающим зданиям, но вскоре поняла — мы движемся в самое сердце города, туда, куда обычные смертные попадают лишь на экскурсиях. Каждое знакомое здание, мимо которого мы проносились, казалось мне одновременно родным и чужим, будто я смотрела на свой город из совершенно другого измерения.

И тогда я увидела их — знаменитые стены из темно-красного кирпича, зубчатые башни, уходящие в низкое московское небо, словно клинки древних исполинов. Машина, не снижая скорости, без промедления проехала через Боровицкие ворота, мимо замерших в стойке часовых, чьи лица были так же бесстрастны, как и лица моих провожатых.

Мы вынырнули на брусчатку Соборной площади, и Кремль раскрылся передо мной во всей своей монументальной, давящей на психику красоте. Золотые купола соборов сияли под тусклым солнцем, а воздух здесь, казалось, был тяжелее, пропитанный историей и властью.

Сердце екнуло и замерло. Кремль. Снова.

Машина остановилась у какого-то неприметного подъезда в глубине дворика, спрятанного от любопытных глаз. Меня провели внутрь. Роскошь здесь была не показной, кричащей, а стертой временем и властью — глубокой, фундаментальной.

Высокие сводчатые потолки, отполированное до блеска темное дерево, толстые ковры, поглощающие звуки шагов, каждый шорох. Воздух был прохладным, тяжелым, и пахло стариной, воском, дорогими сигарами и какой-то неуловимой тайной, которую хранили эти стены.

Вдоль стен висели старинные картины, портреты, карты. Каждый элемент интерьера источал сдержанное достоинство.

Мы шли по бесконечным коридорам, и мне казалось, я чувствую тяжесть веков, давящую на плечи, на каждый вдох. Здесь принимались решения, менявшие ход истории, судьбы миллионов.

И сейчас меня вели в самое логово этой силы, в ее пульсирующий центр.

Наконец, мы остановились перед высокой двустворчатой дверью из темного дуба, украшенной искусной резьбой. Один из моих провожатых бесшумно открыл ее и пропустил меня внутрь, жестом указывая вперед.

Кабинет был огромным, но не пустым. В его центре стоял гигантский стол из красного дерева, за которым могло бы разместиться два десятка человек. Стены до самого потолка были уставлены книжными шкафами со старинными фолиантами в кожаных переплетах.

В углу, у большого камина, в котором потрескивали настоящие дрова, распространяя слабый запах дыма и уютного тепла, стоял, спиной ко мне, невысокий, но плотно сбитый мужчина с седыми висками. Он смотрел на огонь, заложив руки за спину, и казался частью этого вечного интерьера.

Дверь за моей спиной так же бесшумно закрылась, отрезая меня от внешнего мира.

Мужчина у камина медленно, с достоинством повернулся. Его лицо, я уверена, было знакомо каждому человеку на земном шаре, кто хоть раз в жизни смотрел телевизор. Уж миллионам россиян точно.

Но вживую его взгляд был другим — не обращенным к миллионам, а сфокусированным только на мне. Он был усталым, пронзительно-внимательным, способным пронзить насквозь, и невероятно тяжелым, ведь он нес на себе груз целой страны, ответственность за наш народ.

Его глаза, серые и глубокие, смотрели пристально и изучающе.

Он не предложил мне сесть. Он просто смотрел, оценивая, словно пытался разглядеть что-то за моей обычной внешностью, прочитать скрытые мотивы, силу, что вела меня. Каждая секунда молчания была как удар метронома, отсчитывающий мое время.

— Анна Владимировна, — его голос был негромким, но он заполнил собой все огромное пространство кабинета, как бас большого органа, резонируя в каждой жилке моего тела. — Вы устроили у нас под боком… настоящую партизанскую войну. Вы в курсе вообще, что натворили?

Он был моложе, чем я помнила по своим прошлым жизням. Не седовласый патриарх, а собранный, энергичный мужчина, в каждой черточке лица которого чувствовалась невероятная концентрация.

В глазах плескался острый, как лед, ум, проницательный взгляд, который, казалось, видел меня насквозь. И невероятная, сконцентрированная воля, ощущавшаяся почти физически, как плотный воздух вокруг него. Встречать его взгляд было все равно что смотреть на работающий лазер — ослепительно, опасно и завораживающе одновременно.

В целом, я даже в чем-то понимала Арину и ее смятение, и ту невозможность устоять перед такой мощной, почти гипнотической харизмой.

— Вы как-то можете прокомментировать ваши действия и мотивы, — сказал он, и в углу его рта дрогнула едва заметная улыбка, в которой не было ни капли веселья, лишь холодный расчет. Это была улыбка человека, который видит картину целиком.

Он сделал несколько шагов ко мне, его движения были плавными, почти кошачьими, полными скрытой силы и контроля. Каждый шаг был выверен, каждый жест — продуман. В его присутствии ощущалось легкое, но несомненное давление, словно воздух вокруг него сгущался.

— Мы говорим только правду.

— Да? И кому нужна та правда?

— Народу.

Он тяжело вздохнул, словно объяснял прописные истины нерадивому ребенку.

— Зачем нам ссоры и распри, Анна Владимировна? — спросил он, и его голос стал мягче, почти отеческим, бархатным, умело маскирующим железную волю. — Зачем подрывать веру народа… в его правительство? Это ведь наш общий дом, наша общая страна. И если где-то есть проблемы, перегибы на местах… — он развел руками в примирительном жесте, — так давайте решать их сообща. Не с баррикад, бряцая оружием и крича лозунги, а за одним столом, спокойно и конструктивно.

Я молчала, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, отбивая бешеный ритм. Мысли метались в голове, пытаясь осмыслить происходящее. Он подошел еще ближе, и я чувствовала тепло от камина, смешанное с прохладой от его присутствия.