Александровскiе кадеты. Смута (СИ) - Перумов Ник

— Разумно, товарищ Шульц, весьма разумно… Что ж, всё хорошо, что хорошо кончается. Спасибо товарищу Ягоде, вовремя нас предупредил, втеревшись в доверие к предателям дела рабочего класса.

Ягода вздрогнул. Но Троцкий в это время смотрел на комиссара и движения этого не заметил.

— Теперь всё пойдёт куда лучше, — продолжал Лев Давидович. — Но вам, товарищи Жадов и Шульц, делать тут больше нечего. Не разобрались раз — не разберетесь и снова. Председателем ВЧК станет товарищ Ягода, а вы с вашим батальоном куда нужнее будете на Южном фронте, нежели здесь. Приказ о вашей отправке будет отдан немедленно. Всё понятно?

— Так точно, товарищ председатель! — хором ответили товарищи Жадов и Шульц.

[1] Ныне Фарфоровская улица

[2] Ныне проспект Обуховской обороны

Глава VI.1

. Елисаветинск и южные области. Декабрь 1914 — январь 1915

Федя Солонов поправлялся на удивление быстро. Доктора только разводили руками, говорили о «молодом организме», о том, что «повезло, пуля, видимо, на излёте была» да «вовремя прооперировали». Так или иначе, ещё до Рождества он начал вставать, ходить, сперва осторожно, потом всё увереннее.

Раненых перевели в госпиталь, разместившийся в городской елисаветинской больнице. Рядом срочно возводили новый корпус; визжали пилы, стучали топоры, горели костры, возле них грелись собравшиеся с окрестных сёл мужчики-чернорабочие. Правда, зарабатывали они очень неплохо; да и цены держались низкими, продуктов были с избытком — вывоз изрядно сократился.

Великую княжну Федор больше не видел. Осторожно поинтересовался у заменившей её немолодой уже сестры милосердия, где, мол, её императорское высочество? Всем ли благополучна? Сестра улыбнулась:

— Всем, всем её высочество благополучны. Просили вам, милый кадет, кланяться да передали просить вас, чтобы не сердились вы на неё. Не по своей воле она ныне в иных местах; но по-прежнему за ранеными ходит.

Федор густо залился краской. Собеседница его понимающе улыбнулась.

— Всё будет хорошо, любезный Федор. Спас вас Господь, а врачи наши, дай Бог им здоровья, промыслу Его помогли. Ни о чём не беспокойтесь, поправляйтесь, дел огневых ещё на всех хватит.

И Федор поправлялся.

Часто приходили теперь друзья по первой роте, во главе, само собой, с лучшим другом Петей Ниткиным. Последний очень увлекся последнее время трудами некоего Циолковского, о коем способен был говорить часами.

С областями, где утвердилась власть большевиков, не стало никакой связи. Сперва из Москвы, Царицына, Саратова, Самары в Ростов и Елисаветинск ходили поезда, как ни в чём ни бывало; но затем правительство в Петербурге наложило на это запрет. Составы доходили до Изюма и разворачивались обратно.

Великие державы также отнюдь не спешили закрывать свои посольства в северной столице и переносить их на юг, несмотря на личные письма Государя в европейские столицы. Кичливые галлы вообще ничего не ответили; надменные бритты отписали в личной корреспонденции(что было ещё одним унижением) — они, дескать, считают господина Александра Александровича Романова частным лицом, утратившим после отречения какой бы то ни было статус. Австро-венгерский двор ответил пространным посланием, где, ссылаясь на «сложность момента», заявлял, что «пока лучше оставить всё как есть».

Датский двор, куда написала сама государыня-императрица Мария Федоровна, в девичестве — Marie Sophie Frederikke Dagmar, дочь принца Глюксбургского, сделавшегося затем в свой черед королём Дании Кристианом IX, ответил, что, конечно, дорогая сестра правящего ныне его величества Фредерика VIII всегда может рассчитывать на тёплый приём дома, но — лишь в качестве именно сестры датского короля, никак не супруги правителя огромной России.

Про остальные малые дворы нечего было и говорить.

Всё это пересказал Федора сама Две Мишени, регулярно его навещавшего. К счастью, «тяжёлым» из раненых кадет оказался только Солонов, остальные обошлись относительно лёгкими. Константина Сергеевича регулярно теперь приглашали к обеду августейшего семейства, и даже произвели в генералы, но погоны он упрямо носил исключительно полковничьи.

Новые, красно-чёрные погоны Добровольческой армии.

Федора так и подмывало спросить о великой княжне, однако он не решился. Не решился до того самого момента, когда перед самым Рождеством Аристов, навестив его, загадочно улыбнулся и положил у изголовья кровати Федора аккуратные белый конвертик, украшенный гербом Великих княжон — два золотистых единорога держат ромбический щит с двуглавым имперским орлом.

— Тебе, раненый ты наш. Смотри, не забудь ответить.

Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струей. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить.

Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся.

— Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд — вся наша первая рота получила лично от государя особую милость — досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи — рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон — красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём — звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями.

Две Мишени вышел; Федор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали.

Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому!

Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством.

…Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок.

«Любезный другъ мой Ѳедоръ Алексѣевичъ, — начиналось письмо , — простите меня, Бога ради, за то, что не открылась Вамъ съ самаго начала. Не могла, боялась, что Вы и вовсе не станете со мной говорить, оцѣпенѣете, какъ всѣ цѣпенѣютъ, стоитъ имъ узнать, чья я дочь и внучка. Господь тому свидѣтель, я не рада сему обстоятельству, хотя родителей своихъ я люблю всей душой, горячо и нѣжно. Я рѣшила, что должна хоть въ малой степени явить храбрость и твердость духа, подобно явленныхъ Вами, когда Вы съ товарищами Вашими выручали Государя и любимаго моего дѣда изъ заточенія. Поэтому я отправилась прямо къ нѣму. И Онъ, выслушавъ сбивчивый разсказъ мой, только разсмѣялся, обнялъ, поцѣловалъ и благословилъ написать Вамъ. Что я съ превеликой радостью и дѣлаю — и поздравляю съ наступающимъ Рождествомъ, а подарокъ… подарокъ мой, надѣюсь, Вамъ понравится. Пусть Господь и царица небесная помогутъ Вамъ скорѣе поправиться. Молимся за Васъ и товарищей Вашихъ неустанно, и я, и сестры, и Алеша, иmamá…»

Федор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт.

Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему, как к равному!

Сердце у него бешено колотилось.

Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. Что, побежал, едва только поманили? — казалось, говорит её взгляд. Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня — тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она — внучка императора и дочь наследника престола?

Щёки Федора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне — никак нельзя, невозможно! А ответишь — предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает.

Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Федор. А мы, Солоновы, мы — другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он — её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока…