Александровскiе кадеты. Смута (СИ) - Перумов Ник
Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей.
Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Федору.
— Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала…
Отчего-то Федор не смог соврать.
— Мама и сестры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей.
И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Федор вдруг пошатнулся. Осознание нахлынуло жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестер, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?..
Отца могли настичь снаряды германских дредноутов, засыпавших из главного калибра стрельнинский берег. Сестры и мама могли оказаться в руках как немецкой солдатни, так и анархических банд, не щадивших никого из «бывших». И хорошо, если их просто убили…
— Что с вами, Федор? — сестра успела подхватить его под руку, потому что колени предательски подогнулись, он едва не рухнул. — Вам плохо? Сейчас капель накапаю…
Он не отказался от капель. Посидел на застеленной казённым серым сукном узкой постели дежурной сестры. Поблагодарил, и, испросив разрешения, устроился тут же за конторкой, обмакнул перо и начал, решив не думать и не колебаться (потому что иначе он начнёт до одури крутить в голове каждую фразу и в конце концов вообще ничего не напишет):
«Ваше императорское высочество, милостивая государыня Татиана Николаевна! Простите, что начал с титулования Вашего; хотя и понимаю, что Вы не хотели бы официальности в ответе моём. Но всё-таки, обращаясь к Августейшей Особе, не могу хотя бы один раз не обратиться, как положено…»
Тут он сообразил, что слишком долго крутит возле этого злосчастного «титулования» и решительно двинулся дальше, не слишком заботясь о логичности и последовательности изложения:
«Нет слов, чтобы выразить радость мою от письма Вашего, ибо решил я уже, что Вы разгневались на меня, отчего больше и не появлялись там, где мог я Вас увидеть. Слава Господу нашему, что это не так! Видит Бог, меньше всего желал бы я огорчить Вас или, паче чаяния, обидеть. Вспоминаю всё время беседы наши и тешу себя надеждой, что однажды представится нам случай поговорить вновь. Благодарю за поздравления со Светлым Рождеством и сам от всей души поздравляю Вас. Подарок же, пусть и скромный, надеюсь передать Вам в самое ближайшее время…»
Тут приходилось признать, что с подарком великой княжне выходило туго, ибо что мог подарить ей просто кадет, оказавшийся на юге буквально только лишь с тем, что на нём да в карманах?..
Впрочем, одну вещь он подарить мог всегда, но для этого требовалось «внешнее содействие»…
— Написал, Федор? Давай мне, я вручу. Лично, в собственные руки, — заглянувший на следующий день Аристов стоял подле койки Солонова.
— Спасибо, Константин Сергеевич. А можно, чтобы Севка Воротников ко мне бы зашёл?
— Всеволод-то? Отчего ж нет, отправлю его сюда тотчас.
— А зачем это тебе, Слон, а? — подозрительно осведомился Севка, сидя на койке рядом с Федором.
— Надо, — буркнул Федор. И показал Воротникову свой единственный золотой империал, что так и носил в нагрудном кармане — с того самого дня, когда всё началось.
— Ого! — впечатлился Севка. — Ну, видать и впрямь надо. Рассказывай, Слон, какую гимназисточку закадрил? Да не бойся, отбивать не стану, у меня их не то пять, не то семь, со счету сбился!..
— То-то и оно, Севка, что так до семи считать и не научился…
— А мне зачем? — жизнерадостно заметил Воротников. — И без того справляюсь.
— Ладно, сделаешь или нет⁈
— Да сделаю, сделаю, не кипятись только. Но империал мой, договорились?
— Договорились.
Севка не подвёл, видать, очень уж хотелось заполучить золотой, на который можно было неплохо подзакусить в многочисленных трактирах Елисаветинска, а поесть кадет Воротников любил почти так же сильно, как и гимназисток.
В сочельник к Федору пожаловал сам полковник Аристов. Федор попытался было вручить ему письмо к великой княжне, однако Две Мишени только покачал головой.
— Сам вручишь, кадет. Вставай. Зван ты на Рождество к самому государю. Как и аз, грешный.
Земля ушла у Федора из-под ног. Господь вседержитель, ему к Государю на званый вечер, а он в таком виде!..
Однако Аристов, как оказалось, подумал и об этом, потому что принёс с собой новый, с иголочки, мундир, новую форму Добровольческой армии, весьма напоминавшую, впрочем, парадную форму александровских кадет: чёрная, с белыми кантами вокруг нагрудных карманов и на планке, красно-чёрные погоны с одним серебристым просветом и одной звёздочкой, означавшей только что присвоенный чин прапорщика. Всё оказалось впору и хорошего качества, просто на удивление.
— Мы захватили склады южных округов, — пояснил Две Мишени. — Ну, пошли, господин прапорщик, негоже опаздывать к государю…
Император Александр Третий занимал большой особняк в самом центре Елисаветинска, дом богатейшего скотопромышленника и хлеботорговца Еникеева. Пока шли, Федор весь извёлся — и от ожидания, и от того, что как-то всё-таки неловко — его позвали на Рождество, а друзей, его роту, которая вся Государя освобождала — нет…
— Не грызи себя, кадет, — по привычке поименовал его Аристов. — Государь с первой ротой уже встречался, пока ты в госпитале отлеживался. Тебе не говорили, чтобы не расстраивать, я с них со всех слово взял. И никто не проговорился!.. Ну да теперь всё по справедливости.
Конвой из лейб-казаков откозырял Аристову как старому знакомому.
Вошли.
Особняк богатого купца сверкал позолотой и лепниной, но видно было, что кричащую роскошь стараются убрать или зотя бы закрыть. Государь не любил зряшний лоск, тем более столь безвкусный.
Ёлка наряжена была в большой двусветной зале, с грудой цветных пакетов под ней. Разубрана, ждут своего короткого часа свечи, свисают золочёные орехи, поблескивают большие шары. Аристов улыбнулся, похлопал Федора по плечу и каким-то мягким кошачьим движением исчез в боковой двери.
А из двери напротив, в нарушение всех установлений и обычаев, церемоний и правил, стремительно появилась великая княжна Татиана Николаевна собственной персоной.
Светло-жемчужное платье, сетка из мелкого жемчуга на высокой причёске; бальные печатки выше локтей и сияющие глаза.
Федор замер было, однако вспомнил письмо, о том, что в присутствии великой княжны все «цепенеют». Цепенеть он, следовательно, права не имел.
— Ваше императорское высочество, сударыня Татиана, — он сделал шаг, поклонился, а потом вдруг выпрямился, взглянул ей прямо в лицо. — Спасибо вам за честь. От всего сердца спасибо. И… я ужасно рад вас видеть, — последнее вырвалось само собой, заставив бравого кадета вновь густо покраснеть.
Покраснела и княжна.
— Ах, помилуйте, дорогой Федор, — она протянула ему руку, но но для поцелуя, а просто для пожатия, на удивление крепкого. — Благодарю вас, что пришли, несмотря на рану. Это я, конечно, глупая, скверная сестра милосердия — вам лежать надо, а не…
Федор принялся горячо возражать. Он и в самом деле ощущал себя сейчас совершенно здоровым, только голова слегка кружилась, но это, наверное, от восторга.
— У меня для вас подарок, дорогой Федор. Нет-нет, он не под елкой. Вот, — она метнулась в сторону, извлекла из-за дивана явно заранее упрятанный туда сверток. — Возьмите, вот. Он… он полезный, вот увидите! Я сама всё там делала.
— У меня тоже подарок, — Федор сам не знал, как сумел произнести эти слова вслух. Честное слово, у Аничкова моста останавливать немецкую атаку куда легче было. — Вот… только он не полезный…
