Ева Ночь - Вверх тормашками в наоборот (СИ)
— Зачем? — возражает Иранна. — Любая другая причина для него могла стать поводом остаться в долине. Не считай уж Геллана совсем дураком.
— Я не привыкла, чтобы это выставляли напоказ! — злюсь от бессилия, и меня аж подбрасывает: в ушах стоит его заботливый голос, а перед глазами — тошнотворное участие во взгляде.
— Это ни для кого здесь не секрет. И для него тоже, если он захочет увидеть.
Иранну не прошибёшь. По инерции ещё хочется спорить, но к саду начинают стягиваться детишки. Вон и Мила замаячила сзади — сияющая и улыбчивая. Видать, на крысёнышей мерцательных насмотрелась.
— Не стой столбом, Дара, — ласково говорит Иранна. — Располагайся поудобнее. С сегодняшнего дня ты моя ученица.
Выцарапать бы ей глаза! Помогла, называется. Знала бы, сама придумала, как выкрутиться. Но дело сделано: я избавилась от надзора Геллана и стала добровольной узницей коварной интриганки.
— Не злись, — облизывается, как кошка, — мозг надо тренировать, умения оттачивать. Знания никого ещё не убили. Я уверена: тебе понравится учиться.
Я бы поспорила, но смысл? Мышеловка захлопнулась, и вместо того чтобы ломать зубы о железные прутья, лучше съесть приманку-сыр. Раз уж так пришлось.
Мы с Милой заняли оборонительную позицию и принялись ждать. Но Иранна, казалось, забыла о нас, а как только мы расслабились, она нас поймала. Для детишек урок закончился, а нам муйба всучила по миске с какой-то ерундой, по песту в руки и повелительным жестом приказала работать.
— Яяя боюсь, — жалко промымрила Мила, с несчастным видом разглядывая содержимое каменной плошки. — Выглядит неее так, как в тот раз.
— Не трусь, — лениво подбодрила я, начиная долбить пестом содержимое своей миски. — Мне так вообще по барабану. Ну не выйдет ничего — и что? Никто нас не убьет. Сиди, три по стенкам и не думай ни о чём. Подумаешь. Может, она вообще ничего от нас не ждёт. Просто травы заставила дробить для снадобий или отваров. Кто-то ж должен ей помогать?
Мила успокоилась и начала постукивать пестом за мною вслед. А меня так и подмывало сделать какую-нибудь пакость.
— А хочешь, перемешаем наши миски?
У Милы чуть глаза не выпали от подобного святотатства. Она так прижала к себе свою лохань, что мне на миг стало её жаль.
— Ннеет. Вдруг лекарство…
Об этом я не подумала.
— Ну давай обменяемся. Ты моё потрёшь, я — твоё.
Отрицательно заплясали кудряшки. Пальцы девчонки аж побелели от натуги — так крепко вцепилась она в пестик.
— Ладно, не хочешь, как хочешь. Это я так, чтобы скучно не было.
Зря я куражилась: Иранна следила за нами взором василиска не пойми откуда. Как только мы растёрли содержимое мисок в пыль, она вынырнула, осмотрела плоды нашего непосильного труда, плеснула жидкости из разных чашек и опять куда-то удалилась.
— Вот тоска-то, — бурчала я.
Рука начала неметь и отваливаться. У Милы так ходуном ходила — ей тяжелее: руки тонкие, как прутики, слабые, дрожат от напряжения. В какой-то момент я поняла, что сижу, замерев, по инерции кружа пестом по миске, а сама смотрю на Милу. Девчонка будто отключилась от мира, но я не посмела её окликнуть. Да и не смогла бы, наверное. Воздух вокруг неё, казалось, сгустился и завибрировал. В миске что-то булькало, но я глядела только на тёмную голову, влажные кудряшки, и никакая сила не могла вырвать меня из созерцания. Не знаю, сколько это длилось. Может, минуту, а может, вечность…
Мила подняла лицо. Бледная кожа, заострившиеся черты, тоненький носик и огромные глаза. Желтые, с вертикальным зрачком. Погруженные куда-то глубоко и в то же время — в меня. Взгляд, который не вынести и не пересмотреть.
Кажется, я вскрикнула и зажмурилась. В лицо пыхнуло жаром. Чьи-то руки резко вырвали из сжатых пальцев миску и отшвырнули прочь. Меня трясёт, трясёт, трясёт… Я закрываю лицо руками. Чувствую, как крошатся опалённые брови.
— Молодец, огненная девочка, — слышу слишком спокойный голос Иранны.
Открываю глаза. Моя миска, полыхая костром до небес, валяется на черной земле в отдалении. Мила сидит рядом и виновато улыбается. Её посудина плещется золотом — жидким, изменчивым, как Жерель. Вертикальной черты только не хватает для полного сходства.
— Ну тебя в пень, с твоими экспериментами! — выкрикиваю в сердцах. — Я бы и так сказала, что моя стихия — огонь!
Иранна улыбается, как Джоконда, и забирает из рук Милы миску. Подносит её к лицу, принюхиваясь.
— Краска, — говорит удовлетворённо.
Ещё немного — и заурчит, как довольная жизнью кошка.
— Я горжусь вами, девочки.
Уходит к дому, а мы остаёмся сидеть, как привязанные. Я смотрю на огонь, что продолжает гореть ярко и высоко.
— Ииспугалась? — спрашивает Мила шёпотом.
— Не знаю. Растерялась, наверное.
Мила хихикает:
— Она хитрая, Иранна. Беез тебя ничего не получилось бы.
«А она почти не заикается», — думаю машинально и недоверчиво пожимаю плечами.
— Правда. Там, — Мила делает жест в сторону дома, — и твоя энергия. Я чувствовала… как вливалась…
— Что здесь происходит?
Это Геллан появился в саду. Вовремя.
— Да вот… костры разводим, песни поём…
Я забрасываю ногу на ногу и стараюсь говорить скучающе-небрежно, будто сидим на завалинке и семечки щёлкаем.
— Вы… в порядке? — спрашивает и переводит взгляд с меня на сестру и обратно.
Интересно, если я пожалуюсь на Иранну, он достанет свой меч?..
— Дара.
Брови сведены. В глазах — укоризна. Вот чёрт. Надо бубенчик в косу вплести, чтобы отгонять мысли. Забываю, что он слышит.
— Не обращай внимания, — брызгаюсь ядом, не сдержавшись, — всё это эээ… девичьи недомогания, гормоны всякие, нервы…
Что-то тяжёлое плюхается мне на колени. Вздрогнула, но не взвизгнула.
— Сильвэй, кожа да кости, а такой тяжелый!
Кот трётся большой башкой и мурлычит. Я перебираю пальцами волнистое белое руно. Мила улыбается.
— Уже знаешь, да?..
Девчонка кивает в ответ.
— Ты была права. Про сорокоша.
Ещё бы. Может, хоть теперь станут верить мне больше. Геллан чуть расслабился. У него совершенно другие глаза, когда он смотрит на кота. А день назад хотел вышвырнуть…
Иранна выходит на крыльцо. Они опять о чем-то мысленно шепчутся с минуту.
— Пойдём, Мила, — мягко говорит пуленепробиваемый братец, а я невольно думаю, что не такой уж он и сухарь…
Глава 43
Всё тайное становится явным. Дара
Три дня. У нас было три восхитительных, полных радости и счастья дня.
Спалось у Иранны, как в сказке. Вспоминалась избушка на курьих ножках: маленькая, но вместительная, словно внутри — другое измерение пространства. Три крохотные комнатки: кухонька с очагом, утварью, огромным столом и полками, забитыми разными склянками; комнатушка с сундуками, коробочками и узкой лежанкой, где ночевала я; комната попросторнее со шкафом-шифоньером, пузатым кривоногим комодом и кроватью с резным изголовьем — Ираннино жилище. А поверх всего — крепкий травяной дух, от которого голова в пляс, нос в свербёж, а душа из груди вон, но не хочется ничего менять: всё нравится, ничто не раздражает. Стены увешаны пучками и пучочками трав, сухими гроздьями ягод. Каждый свободный уголок завален сохнущими листьями, корешками, стеблями. Настоящая ведьмина берлога.
Мне казалось, что живу здесь сто лет — никакого дискомфорта. Вечером по очереди мылись в большой лохани, Иранна неспешно расчесывала мои волосы до электрического треска, затем принималась водить гребешком по своей, сливового цвета, гриве — пышной и густой, как меховая шапка. Волосы её стояли нимбом и едва касались гладких плеч. Муйба любила белый цвет — пронзительный и чистый, до хруста и рези в глазах, но прятала белоснежное бельё под более практичными по цвету блузками и юбками.
Меня распирало поговорить «за жизнь», но Иранна больше слушала, чем распространялась о себе. Не хотела говорить о прошлом, а мне мечталось хоть глазком заглянуть туда, за плотно закрытые двери, но все мои хитрые ходы разбивались о прочную кладку муйбиного молчания. Она делилась только тем, что считала нужным — ни на миллиметр больше.
Так я и засыпала — под своё бормотание и ворчливый огонь в очаге. Просыпалась рано — в серых сумерках, и, собрав вещи, выходила, крадучись, на улицу. Спала Иранна или уже бодрствовала — не знаю. Догадывалась ли она, куда я бегаю, — не знаю. Мне достаточно было, что она ни о чём не расспрашивала, не следила, давая мне волю.
Пританцовывая и дрожа от холода, я спешно натягивала одёжки в тесном сарайчике, где мирно ютились Ушан и Прынь, седлала своего старичка и отправлялась к озеру.
Дирмарр ждал меня. Всегда на одном и том же месте. Топорщился гребнями, расплывался по белому песку несуразной кляксой — неуклюжее грязное страшилище. Но стоило ему изогнуться шеей и повернуть морду, как происходило волшебство: исчезала толстая расплывшаяся туша — появлялся зеленоглазый очаровательный демон. Узкая лисья морда, чуткий нос с подрагивающими ноздрями, по-собачьи острые уши, встающие торчком, как только его что-то настораживало, удивляло, злило, раздражало… И эта шея, о, эта шея! Царственная, грациозная, говорящая, подвижная, как плеть, не имеющая костей, а только опасный хлыст, готовый в любую секунду превратиться в смертельное оружие.
