За речкой (СИ) - Март Артём

— Какая беда? — Муха заинтересовался, но этот свой интерес мастерски скрыл.

— Большая операция. Штурм укрепрайона душманского в горах. Все расписано по минутам. Полк — в готовности. Полковник — на КП, четвертые сутки без сна, глаза красные, руки трясутся. И тут — мелкое изменение: разведка доложила, что в одном секторе противник ослабил группировку. Это был шанс. Надо срочно перенацелить резерв, ударить туда. Простой, казалось бы, приказ. Но… — голос мой стал ниже. Тон — жестче. — Но полковник не отдал его вовремя. Он сидел над картой, пытался сам перепроверить, пересчитать силы, предугадать все варианты. Минуты текли. Пока он сам не убедился, что все как надо — момент ушел. Резерв ввели поздно, по первоначальному плану, напоролись на засаду там, где ее уже не должно было быть по новым данным. Погиб взвод. Потому что человек, взваливший на себя непосильную ношу, в критический момент сломался. Не предал, не струсил. Просто мозг отказал. Перегруз. Он не смог принять простое решение вовремя. Он утонул в деталях, которые должен был делегировать.

Весь свой рассказ я смотрел то на небо, то на поля. Покусывал травинку. Когда сплюнул, глянул на Муху. Старлей уставился на меня внимательно и пристально. Даже почти не моргал.

В глазах его отразилось тяжелое понимание. А еще — едва заметно поблескивал скрытый где-то в глубинах души страх. Страх этот был почти неуловим. Почти не видим. Но тусклые его огоньки поблескивали на радужках глаз старшего лейтенанта.

Но неумолимое упрямство в конце концов взяло верх над Мухой.

— Война идет. Сломался человек. Всякое бывает.

— Сломался не он, товарищ старший лейтенант. Сломалась система, которую он создал. Система, где все висит на одной шее. Вы сейчас — как он перед тем штурмом. Вы везете все: и оперативку по проповеднику, и подозрения на своих информаторов, и Плюхина, и Бычку после того пацана, и Волкова с его подковерными играми, и теперь еще этот план со скрытным проникновением в кишлак. Вы пытаетесь контролировать каждый чих в кишлаке и каждый вздох в нашем взводе. А кто контролирует вас? Кто вас подстрахует, когда вы, измотанный в хлам, пропустите ту самую «мелочь»? Ту самую трещину в стене? Ту самую фразу в докладе? Тот самый нервный взгляд бойца в нужный момент? Мы — не идиоты. Волков — карьерист, но хороший солдат. Бычка — потрясен, но боец. Я может и мятежник в ваших глазах, но никогда не был предателем. И в глубине души вы понимаете мои мотивы. Повторюсь: вы — это не весь ваш взвод. Надо это понять. Или история того полковника повторится. Здесь. С нами. И виноват будете только вы. Потому что не доверяли своим парням.

Муха засопел. Но ничего не сказал. По крайней мере сразу. Пару минут мы просто ехали молча. Потом он хмыкнул:

— А как того полкана звали?

— Волынский, вроде. Геннадий Викторович.

Муха задумался.

— Знавал я одного Волынского. И он тоже Геннадий Викторович. Да только никакой он не полковник. Майор. А каким полком твой Волынский командовал?

— Да не помню уже, — беззаботно пожав плечами, солгал я. — Может, тезка вашего знакомого майора.

— Полный? — Муха вопросительно приподнял бровь.

— Полный.

Больше ничего старлей мне не сказал. Пути нам оставалось совсем немного, и теперь, до самой заставы Муха сделался молчаливым и задумчивым.

Мы с Волковым, Махоркиным и Глебовым сидели в тенечке под нашим БТРом и наблюдали за тем, как музыканты несут свои инструменты к ближайшей низкорослой землянке. Последним топал гитарист. На его плечах, на широком ремне висела небольшая аккуратная гитара. Он играючи перебирал ее струны. Мелодия, выдумываемая им на ходу, мягкая и негромкая, терялась в шуме лагеря — в криках солдат-пограничников, в рыке моторов, шуме повседневной полевой работы.

— Это, значит, агитотряд? — спросил Махоркин, кивнув на пухленькую медсестру, крутившуюся у шишиги с кузовом, накрытым зеленым тентом.

Шишига несла на себе изображение красного креста.

Медсестричка же, пухленькая и симпатичная девушка-блондинка в белом халате поверх полевой формы, спорила о чем-то с крепким и коренастым бойцом, возможно, мехводом. У медсестрички было румяное от солнца лицо. У бойца — темное, сильно загорелое, но молодое и добродушное. Сестричка злилась, жестикулировала. Боец ей улыбался, стараясь успокоить.

— Ага, — буркнул Волков, вытянув ногу и потягивая теплую воду из фляжки, — слыхал про них. У них лагерь в паре километров отсюда. Прибыли, как только у местных стало портиться отношение к нам. Ну… из-за этого проповедника. Теперь катаются по кишлакам. Фильмы местным показывают. Про колхозы. Книжки раздают. Гуманитарку.

— А местные, кажись, не очень-то им благодарны, — вздохнул Махоркин.

— Ага… — протянул Волков, наблюдая за тем, как музыканты скрылись в землянке, — в глаза лыбятся. Детишки вокруг бегают, конфеты просят. А как отряд снимается и дальше едет, местные, как всегда, за оружие хватаются. В горы идут воевать. Такой фигней их не проймешь, — Волков вздохнул. — Они только силу понимают.

— А может быть, мы их не очень-то понимаем? — спросил Махоркин, наблюдая, как красивенькая медсестричка махает рукой и топает куда-то за машину.

— Ну не без этого, — прозвучал низковатый басок Глебова. — Они ж первобытные. В племенах до сих пор живут. Не перешли, так сказать, из старой феодальной эпохи. А некоторые — вообще умом до сих пор в неолите сидят. Как дикари.

Волков, послушав от солдата-книгочея такие умные слова, даже удивленно на него зыркнул. Потом нахмурился, явно завидуя знаниям Глебова.

— Ну лады, — Махоркин поднялся с земли. Отряхнул пыльные галифе, — хорошо с вами. Да у меня че-то голова побаливает.

Он залихватски сдвинул свою панаму на затылок. Окинул нас хитроватым взглядом.

— Пойду у медсестрички какую-нибудь таблеточку спрошу. От головы.

— Иди, — улыбнулся я. — Только нос вытри.

— Чего?

— У тебя вся морда в мазуте.

Лицо Махоркина сделалось озабоченным. Он подскочил к какой-то шишиге, что стояла не так далеко от нашего БТРа, вскочил на подножку и посмотрелся в зеркало заднего вида.

Потом поплевал себе на палец и принялся счищать грязь с переносицы.

— Лучше? — спрыгнул он, показывая нам все еще чумазое лицо, на котором светилась широкая белозубая улыбка.

Волков вздохнул. Глебов сдержанно рассмеялся. Я показал Махоркину большой палец.

Мехвод набрался уверенности. И потопал к санитарной машине, сорвав по пути какой-то маленький хиленький кустик вместо букета.

— Тоже мне. Жених, — ехидно хмыкнул Волков, провожая его взглядом.

Некоторое время мы молчали. Просто отдыхали в душной тени афганского вечера. Плюхина уже давно улетел на вертолете, а Муха уже давно исчез в командирской землянке. Там он разговаривал с местным замполитом, что руководил заставой в отсутствие командира.

— Что-то товарищ старший лейтенант там долго, — вздохнул Волков, оторвав спину от теплой резины колеса БТРа и потянувшись. — Уже больше часа как ушел.

Когда Волкову никто не ответил на его комментарий, он замолчал. Но, к сожалению, ненадолго.

— Видать, туго нам будет после ночной операции. Разборки будут. Объяснительные. Но знаете что? Я даже рад, что остался на «Ландыше». Как подумаю, что не Бычка, а я того пацана хлопнул, так сразу дрожь по телу. Это ж Бычку, небось, особый отдел наш будет теперь крутить, мол, че это он афганских детей стреляет?

— Ты помалкивал бы, — сонно сказал я, надвинув панаму на глаза.

Под БТРом немедленно повисла неловкая тишина. Впрочем, на нее мне было совершенно все равно.

Потом раздалось недоуменное Волково «Что?»

— Боец пережил потрясение, — пояснил я. — Ему щас нужно подставить плечо, а не злорадно зубоскалить. Иначе потеряет боеспособность.

— Слушай, Селихов, — зазвучал возмущенный голос Волкова, — ты, видать, забыл, что разговариваешь с замкомвзвода, а?

— Да нет, — я лениво вздохнул. — Я как раз прекрасно помню, с кем разговариваю.