Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 2 (СИ) - Токсик Саша

Я уверен на 99%, но хочу убедиться на все сто.

К макаронам, ледяным, словно их сварили на прошлой неделе и липким словно пластилин, так и не могу заставить себя притронуться. Пусть мне нужны силы для выздоровления, но не такой ценой. Так что ограничиваюсь компотом с сухофруктами и куском безвкусного серого хлеба. Когда медсестра уносит тарелки, на её лице видна гримаска недовольства. Мол, побрезговал…

В десять вечера свет в палате отключают. Вместе с ним замолкает и радиоточка, по которой я до этого определял время. Больница погружается в тишину, лишь изредка по коридору слышны шаги медсестры. К сожалению, она не цокает каблучками, а шаркает тапками, не давая почвы даже для фантазии.

Глаза быстро привыкают к темноте. Погода ясная и луна заливает всё странным монохромным светом, словно на черно-белой плёнке. Я лежу головой к окну и лишён возможности смотреть наружу, должно быть, для того, чтобы не нарушалось моё состояние “полного покоя”.

Зато, как в театре теней наблюдаю на противоположной стене чёрные, словно нарисованные тушью контуры ветвей и листьев. Их плавное покачивание гипнотизирует. В наступившей тишине и темноте сонливость подкатывает с новой силой.

Четыре умножить на четыре, будет шестнадцать. А если шестнадцать умножить на шестнадцать? Сто шестьдесят и еще шестьдесят и ещё тридцать шесть. Двести пятьдесят шесть. А если двести пятьдесят шесть умножить на шестнадцать? О боги, как же я ненавижу математику!

Представляю себе в уме числа, написанные столбиком, и понимаю, что сна ни в одном глазу. В этот момент ветки за окном дёргаются совсем не от ветра, судорожно и резко.

Тихо скрипит оконная рама и тёмная фигура, кряхтя подтянувшись к подоконнику, забрасывает тело внутрь. Можно было бы смело засыпать, от такого шума я бы точно проснулся. На ниндзя или ассасина совсем непохоже.

— Ну здравствуй, — говорю, приподнимаясь в кровати, — душегуб.

Глава 24

Никакой сложности в том, чтобы попасть ко мне в палату нет. Окно находится на первом этаже, тем более что других просто не существует. Больница в Берёзове одноэтажная, хотя и построена из бетонных блоков, судя по всему, не так давно.

Щеколду на моём окне изнутри открыла Лиходеева. Я сам её об этом попросил после нашего разговора.

Фигура молча движется ко мне. А если я просчитался? Если он сейчас довершит начатое? Возьмёт подушку с соседней кровати и удавит как слепого котёнка. Я сейчас не особо сильнее.

Сжимаю в правой руке прихваченную за ужином вилку. Оружие “последнего шанса”, если что-то пойдёт не так. Она мягкая, алюминиевая, с гнущимися зубцами. Но в крайнем случае загоню в бок, подниму шум, на него прибежит дежурная медсестра…

Если она не спит где-нибудь в ординаторской или в процедурной на свободной кушетке. С каждой прошедшей секундой понимаю, что план мой шит белыми нитками и основан на интуиции и знании человеческих характеров.

— Ты хоть понимаешь, как тебе повезло? — говорю, подталкивая его мысли в нужном направлении. — Сантиметром выше, и ты бы на Колыму отъехал лет на пятнадцать. Умышленное убийство — это тебе не шутка. Весь Берёзов перевернули бы, и тебя из-под земли б достали.

Именно так я расставляю акценты. Ему повезло, то что я выжил. Не мне.

— Я не хотел, — отвечает Копчёный.

Лица я не видел, но не узнать его джинсы, со вшитыми тканевыми клиньями по бокам не мог. Как только пришёл в себя, как сразу вспомнил, где я видел эти пижонские клёши.

— Зачем тогда нож взял? — спрашиваю.

При этом тщательно игнорирую тот факт, что он этим самым ножом меня пырнул.

— Пугнуть тебя собирался, — говорит, — чтобы ты от Лидки отстал.

— Ты присаживайся, — киваю на соседнюю койку, — Чувствуй себя как дома.

Он садится на край кровати, и я вижу, насколько он напряжён. Словно зверь, который боится ловушки и в любой момент готов убежать. Время от времени косится на входную дверь. Он что, думает, что за ней ментовская засада дежурит?

— Ты же умный парень, Валера, — говорю, — ты сам не видишь, что она с нами со всеми делает? Ни ты ей не нужен, ни я, ни Макс из Заречья, — при этом имени Копчёный заметно дёргается. — Ей нужна исключительно Лида Лиходеева, единственная и неповторимая. От меня она хочет фото на обложке журнала, от тебя — чтоб не приставал никто, а от Макса — хрен его знает что, но наверняка тоже что-то хочет.

— У него мопед есть, — встревает Копчёный, — он Лидку на мопеде катал.

Вот как оно выходит. Оказывается, у меня теперь на руках сразу два ключа к Лидкиному корыстному сердцу. Но об этом я ревнивому сопернику, конечно, не сообщаю.

— Она нас за дураков держит, а мы как дураки себя ведём, — продолжаю, чувствуя, что мои слова падают на благодатную почву. — И я не лучше, драться с тобой полез.

— Я ей убежать предлагал, — признаётся он, — на БАМ, на комсомольскую стройку. Там люди нужны… получили бы комнату в общежитии… никто б нас там искать не стал бы… я ж думал, я тебя совсем… того… — Копчёный опускает глаза.

Картинка, которая нарисовалась у меня в голове, в целом оказалась правильной. Пырнув меня ножом, Копчёный тут же помчался домой к Лиде, где, в лучших традициях жанра, предложил ей бежать в Мексику, ну, то есть, на БАМ.

Обалдевшая Лиходеева быстро вытрясла из парня подробности и кинулась к месту преступления. Там она обнаружила меня, мирно храпящим в луже собственной крови. Надеясь запутать следствие, Лида засунула мой рюкзак под ближайшие кусты, чтобы перепрятать утром. После чего с криком “Алика убили!” предала события всеобщей огласке.

— Лидка сказала, что ты меня узнал, — задаёт главный вопрос Копчёный, — почему тогда не выдал?

— Не хочу тебе из за этой стервы жизнь ломать, — отвечаю совершенно честно, — ты нормальный парень, я слышал, рисуешь хорошо. Да и не хотел ты этого делать, не зря у тебя рука дрогнула.

— Не хотел, — кивает он. — Увидел тебя ночью, шагаешь себе, улыбаешься… как представил, что от Лидки… и такая на меня обида накатила… такая злость… — Копчёный старательно смотрит себе под ноги. — Я уже потом понял, что натворил. Страшно стало до усрачки. Как будто зимой по реке идёшь, и под тобой лёд трескается. И понимаешь, что ничего исправить нельзя.

— Со свадьбы я шёл. Работал, фотографировал…

— Да знаю я уже, — Копчёный ещё ниже опускает голову. — И что теперь?

— Живи, — говорю. — Езжай в город… поступай в техникум. Здесь, с твоим характером, или сопьёшься от тоски, или начудишь чего-то по новой.

— Алик, да я… — Копчёный вскакивает от переполняющих чувств, — я думал ты… а ты пацан настоящий… ты правильный… да я за тебя порву теперь, если что…

— Лидке напомни, чтоб рюкзак вернула, — перебиваю его, — если это не будут считать разбоем, то и копать глубоко не станут. Все живы, свидетелей нет. Так что вали домой, душегуб, а то на твои вопли сюда вся больница сбежится.

Копчёный, не веря своему счастью, кивает, пятится к окну и исчезает в чернильной темноте июньской ночи.

Утро в больнице начинается в шесть ноль-ноль. Сначала радио пищит “Широка страна моя родная”, потом звучит гимн, который с тех времён не слишком изменился.

Мне, ещё сонному и ничего не соображающему ставят градусник, вгоняют в вену два шприца и оставляют скучать в одиночестве.

Точнее, шприц один, мощный и стеклянный. Молчаливая медсестра по очереди набирает им лекарства из специальных баночек. Про СПИД в эти благословенные времена не знают. Игла, судя по всему, тоже одна на всё отделение. Причём до меня ею, видимо, кололи носорогов. Или об чью ещё кожу её могли так затупить?

Игла входит в руку с хрустом и ненавистью.

— А что это? — спрашиваю не столько от любопытства, сколько чтобы отвлечься от процедуры.

— Что надо, — лаконично отвечает медсестра.

Через два часа приносят завтрак. Тарелку остывшей молочной кашей с пенкой на поверхности и жёлтой лужицей растаявшего масла. Она даже выглядит тошнотворно. Чувствую, что самая большая опасность для моего здоровья, это загнуться от истощения.