Господин следователь. Книга восьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Федышинский аж языком причмокнул, давая понять — насколько же хороша девица. Знаем мы этих девиц в окружении московских студентов.

— Я профессору Легонину экзамен по судебной медицине сдавал, — сказал я, не решаясь передать всех подробностей. — Профессор был удивлен моими глубинными, или глубокими познаниями, а я ему пояснил, что моим репетитором были вы, господин Федышинский. Виталий Алексеевич о вас очень высокого мнения.

— Да? — удивился Михаил Терентьевич. — С чего это вдруг? Он меня уже тридцать лет не видел, за это время много воды могло утечь. Да я себя хорошим медикусом и не считаю. Шутит Витька.

— Зануда вы, господин эскулап, — вздохнул я. — Целый профессор о вас хорошо отозвался, а вы тут кокетничаете, словно красная девица.

— А кокетство — это свойство не только красивых женщин, но и стариков, вроде меня. Подождите, ваша молодость быстро пройдет, тоже начнете кокетничать.

Пока мы упражнялись в остроумии (похоже, я проигрывал доктору), подъехала телега. Возчик — незнакомый мужик, слез с очень недовольным видом, зато Фрол Егорушкин соскочил, аки птица с насеста. Судя по физиономии фельдфебеля — в семье все ладно, Анфея не сбежала.

— Здравия желаю, — вскинул Фрол ладонь к фуражке, приветствуя нас с доктором, потом спросил: — Утопленницу-то грузить?

— Подожди пять минут, — велел я городовому, а сам подошел к телеге, чтобы использовать твердую поверхность для письма. Все-таки, акт осмотра места происшествия лучше делать на том же месте, где и произошло происшествие. В данном случае, место условное, но другого у нас нет. Я даже план набросаю, как располагается тело относительно берега.

Стало быть, запишем, что на берегу реки Ягорбы, на расстоянии 4 аршинов от воды, напротив Старой пристани, обнаружено тело молодой женщины, ростом около…

— Сколько в женщине будет? В смысле — ростом она сколько?

— Два аршина восемь вершков, — отозвался Ухтомский.

— Спасибо.

2 аршина 8 вершков… Ага, это и будет 178 сантиметров. Угадал. Рост есть, цвет волос черный. Что там еще?

— Доктор, особые приметы на теле есть? Возраст? Татуировки?

— Тела пока не видел, сказать не могу. Татуировки? Так это женщина, а не моряк… Пишите — видимый кожный покров чистый, на лице и на руках имеются небольшие родинки. Все остальное потом осмотрю, как рубаху сниму. Да, цвет глаз при жизни был голубым. Возраст я бы определил лет в двадцать.

Всего двадцать? А я думал, что старше. Так… Покойная… Или покойница? Ладно — мертвая женщина была одета в ночную сорочку домотканого полотна. Или все-таки нижнюю рубаху вписать?

Украшения отсутствуют. На чем отсутствуют? Или на ком? Понятно, что на женщине, не на сорочке, но лучше уточнить — на теле.

— Шрамов на руках или на ногах нет? — спросил я. Увидев, что доктор качает головой, вздохнул: — Как же мы ее опознавать-то станем?

— А че ее опознавать-то? — подал голос Егорушкин. — Катька это Петрова. Ну, теперь-то уже не Петрова, а Михайлова, если по мужу.

И как мне сразу-то в голову не пришло — если хочешь опознать молодую замужнюю женщину, спроси у Егорушкина. Но не дай бог, если выяснится, что у Фрола были шуры-муры с этой Катькой… Катериной Михайловой, я его… А что я с ним сделаю? Эврика! Похлопочу перед батюшкой, чтобы фельдфебеля Егорушкина произвели в чин коллежского регистратора и отправили служить на Тунгуску, вместе с женой. Там уж точно Анфея к прежнему жениху не сбежит.

[1] Николай Гумилев

[2] Отметим, что в Уложении имелись исключения, по которым самоубийцам наказание не назначалось. Более того — они не считались самоубийцами. «Подтверждение себя очевидной опасности или прямо верной смерти по великодушному патриотизму или ради сохранения государственной тайны» или в случае у женщин «для сохранения своей чести и целомудрия от грозившего ей насилия».

Глава 3

Ракожор

Кажется, мысли у пристава оказались сходны с моими. А когда мы вдвоем с Антоном Евлампиевичем посмотрели на бравого фельдфебеля — взгляды, наверное, были пронизывающими, словно лучи гиперболоида[1], тот сразу же густо-густо покраснел.

— С Катькой у меня ничего не было, вот вам крест! — размашисто перекрестился Егорушкин. От усердия даже фуражку уронил, едва успел ухватить. Вздохнув, покаялся. — Врать не стану, пытался, но не слишком-то усердствовал. Да и баба она такая, не слишком сговорчивая. А потом мы в Пачу уехали, а там я свою Анфеюшку встретил… Теперь у меня все чин-чинарем, все в ажуре!

Мы с приставом посмотрели друг на друга, дружненько покачали головой. Зарекалась некая птица что-то там не клевать, но ничего у нее не вышло…

Ну, дай-то бог, чтобы дальше у Егорушкина все шло без заскоков, но кто его знает?

— Антон Евлампиевич, командуйте, — предложил я приставу. — Утопленницу и доктора в морг, а с ними кого-нибудь из ваших. Мы пойдем Ракоеда этого потрясем, господин Федышинский делом займется.

— Иван Александрович, при всем своем уважении к вам, к трудам вашим, вскрытие смогу провести только завтра-послезавтра, — сказал Михаил Терентьевич и объяснил: — У меня больной в уезде имеется, нужно навестить. А ехать аж в Шухободь. До ночи-то, возможно, и обернусь, но кто его знает? Если случай тяжелый, так и до завтра не вернусь.

Что тут поделать? Доктор он не мой подчиненный, и не полицейский врач. Он сам по себе доктор. И живой больной, которому можно помочь, гораздо важнее, нежели мертвая женщина. И мне два дня погоды не сделают.

— Так и езжайте к своему больному, — ответил за меня пристав. — Мы пока опознание проведем, родственников отыщем, чтобы все честь по чести.

Это Ухтомский правильно решил. Сначала следует провести официальное опознание. Городовой женщину узнал, это хорошо, но требуется кто-то из родственников. Хорошо бы свидетелей «утопления» отыскать, но это сложнее.

Всегда удивлялся — почему мертвое тело тяжелее живого? Понимаю, что при жизни Катерина Михайлова была девушкой крупной, но не настолько же, чтобы три мужика — двое городовых и возчик, с трудом могли поднять ее с земли и уложить на телегу? А им еще и Ухтомский помогал.

Возчик — рябой мужик, сняв шапку, поклонился мне в пояс и спросил:

— Ваше благородие, а за работу-то кто мне станет платить? И за лошадку?

Меня что, за главного начальника принимают? Не успел я открыть рот, чтобы ответить — дескать, понятия не имею, как вмешался пристав:

— За работу и за лошадку у тебя в конце года с повинности спишут. Придешь завтра ко мне в участок, бумагу тебе дам, что четыре часа отработал. Считай, четверть годового налога отработал, понял?

— Понял, — уныло протянул мужик и пошел к телеге.

— Вишь, за работу ему копеечку дай, а как подати платить — денег у него нет, — хмыкнул Ухтомский.

Подати платить никто не желает. Помню, как городские обыватели отрабатывали городские налоги натурой, пытаясь отыскать трупы тех, кого загубили хозяйка гостиницы с мужем. Кстати, нужно бы узнать — сам-то я должен платить налог за свой дом и земельный участок? Я же теперь настоящий горожанин — домовладелец! Терпеть не могу быть должным.

Перед тем, как уехать, Федышинский отвел меня в сторону. Оглядевшись по сторонам, сказал:

— Еще тут такое дело… Не стал при всех говорить. Баба-то беременная. Точно не скажу, но месяц или два — точно. Чтобы точнее — тут уже гинеколог нужен.

— Понял. Спасибо, — кивнул я доктору. — Болтать пока об этом не станем.

Утопленница оказалась беременной? Хреново дело. Ладно, будем работать дальше.

Сопровождать тело в покойницкую пристав отрядил Смирнова. Отвезет, а там пусть спать идет. А мы — сам Ухтомский, фельдфебель Егорушкин и ваш покорный слуга, отправились к потенциальному свидетелю. А еще — к возможному воришке. Одежду-то мы не нашли.

— Что там за история с Ракоедом?

— Ракожором его кличут, — поправил меня Ухтомский. — Ракоед — слишком шикарно.