Господин следователь. Книга восьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Антон Евлампиевич собрался с мыслями и принялся за рассказ:

— Сам эту историю только со слов знаю, — оговорился пристав, — дело давно было, как бы лет не сорок, если не пятьдесят назад. Я в ту пору еще и сам-то невелик был. Ракожор этот — фамилия у него имеется, но я запамятовал, мальчонкой был. И был у него дружок, тех же лет — кажись, Митькой звать. Вроде, не то по семь им было, не то восемь. Но оба горазды раков ловить, а потом в трактир продавать. За десять раков им по копейке платили, для мальцов хорошие деньги, а за ночь, бывало, что и по сорок или по пятьдесят штук отлавливали. А раки, как известно, хорошо на гнилое мясо идут. Но мясо-то где взять? Мыловаренный завод в ту пору под Череповцом был, туда ходили, лошадиные мослы собирали, если работники разрешали — они же сами не дураки раков поесть. А тут, Митька-то запропал. Искали его день, другой, родители всю Шексну и Ягорбу прочесали, во все омуты с баграми лезли, но где там? Решили, что течением унесло, а течение до Волги могло донести, ищи его. И Ракожор искал… О, вспомнил, как его звали, — спохватился Ухтомский, — Андрюхой Пауковым он был. Так вот, Андрюха вместе со всеми ходил, искал. Говорил — мол, не знает, куда дружок девался. Дескать — раков в трактир отнесли, да разошлись, а больше он его и не видел.

Пристав Ухтомский оступился, на какое-то время замолк, поглядывая на яму, в которую вступил. Потом продолжил:

— Неделю Митьку искали, не меньше. Потом, понятное дело, бросили — бесполезно. Ну, а спустя какое-то время заприметили — Андрюха стал в трактир по сотне раков приносить. И раки все такие крупные, нажористые. Не сразу поняли, что и как, но мальчишки-то соседские его как-то раз и выследили… Оказывается, он в затоне — не в этом, а в том, что поменьше, своего мертвого дружка и притопил. Камень привязал, чтобы не всплыл, а самого Митьку на веревке держал. Приходил с утра, тянул за веревку, раков обирал, а потом опять притапливал. Тут, конечно, шум поднялся страшный. Утопленника вытащили, похоронили. Конечно, после раков мало что на костях и осталось, но хоть что-то. И могилка теперь есть. Батюшка даже разрешил в ограде похоронить, взял грех на душу. За Андрюху взялись. Лупили, конечно. И начальство лупило, а уж отец так бил, что шкура со спины слезла. А тот ревет — дескать, не топил дружка, утром его нашел, в воде. Хотел сразу бежать, народ звать, но уж больно на Митьке раки хороши были, особенно те, что глаза выедали. Не удержался, в бадейку собрал, а дружка притопил. Раков удачно продал, а там пошло и поехало.

— Убийство доказать не смогли, а если бы и доказали, так по малолетству Андрюшка еще не ответчик, — подумал я вслух. — Время прошло, а память осталась.

— Вот-вот… — вздохнул пристав. — Лучше бы ему уехать куда, а куда уедешь? И время было такое, что так запросто с места не сорвешься. Дом в Череповце свой, хозяйство. Отец у него мелким торговцем был, так у него товары перестали брать. Да что там, товары — отца за сынка не один раз били, а он-то в чем виноват? Епитимью, понятное дело, всей семье назначили, но когда бог прощает, то народ не всегда простит. И на работу Ракожора никто не хотел брать. Если только в порту, когда запарка, то всех берут, не смотрят — кто мешки таскает.

— И как он живет? — поинтересовался я.

— Так вот и живет. Рыбу ловит, себе варит. Иной раз проезжим удается продать — свои-то у него ничего не берут. Пока родители живы были, они кормили. Как померли, он дом продал, лачугу на берегу купил, тут и живет. Водку, понятное дело, ему продают, а что еще нужно? Иной раз собутыльники приходят — он всех привечает, всем рад.

Кажется, за всю свою жизнь — хоть ту, а хоть эту, такого не видел. Хибарка не просто старая, а супердревняя, словно полуземлянка, уцелевшая со времен польско-литовского нашествия. Стены и крыша проросли мхом, а на крыше, для полноты картины, еще и кусты растут. Маленькое окошечко почти на уровне земли, засиженное мухами настолько, что не понять — застекленное оно или затянуто рыбьим пузырем? Жалко фотоаппарата у меня нет. Надо бы сфотографировать, как дошедший до наших времен объект исторического наследия.

Дверь расхлябанная, вместо петель приспособлены куски кожи. Никаких вам сеней. Как он тут зимой выживает?

А уж внутри!

Запах такой, что на глаза наворачиваются слезы. Кажется, смесь тухлой рыбы, прокисшей еды и нечистот.

Места гораздо меньше, чем в бане. Посередине не печь даже, а очаг, сложенный из речного камня, труба, само-собой, отсутствует. Над очагом висит котелок. Углы завалены узлами и тряпками, поленьями (не иначе спер!). Из всей мебели одна лишь лавка, на которой нынче спал хозяин.

Сам Ракожор не соизволил проснуться, зато куча старого тряпья в углу зашевелилась, и оттуда послышался лай собаки. Причем, сама псина нам не показывалась. Услышав лай, хозяин лачуги проснулся, с изумлением посмотрел на нас:

— Чё надыть, господа хорошие?

— Двигайся, — коротко приказал я, а когда хозяин захлопал глазами, пояснил. — Освободи местечко, мне присесть надо.

Ракожор — с клочковатой седой бородой, беззубый и лысый, в драных штанах и трех или четырех рубахах, надетых одна на другую, представлял собой облик самого натурального бомжа, хотя, чисто формально он бомжом-то и не был. Все-таки, какая-никакая лачуга у мужика имеется.

Положив на коленях папку, вытащил из нее чистый бланк протокола.

Если разбираться чисто формально, я должен был сейчас взять чистый лист бумаги и взять у старика объяснение. Допрос свидетеля — это уже процессуальное действие, а дело-то еще не открыто. Но встречаться с Ракожором еще раз — слуга покорный. И, вообще — сколько блох сейчас на меня вскочило? А вши по лавке скачут или нет?

Как домой вернусь — все сниму, вплоть до белья и пусть Анька озадачит прачку. И воняет, словно я забрался внутрь помойки. Ух, ну какого ж лешего…

Так, берем себя в руки, делаем вид, что умеем задерживать дыхание в смраде. Или вообще следователь способен не дышать минут двадцать, как ловцы жемчуга.

— Давай, по порядку — фамилия, имя и прочее.

— А зачем?

— А чтобы было, — ответил я. — Спрашивают — положено отвечать. Фамилия у тебя как — Пауков? Имя Андрей? А отчество?

Некрасиво обращаться к подследственному, да такому, который тебя старше на ты, но обращаться к Ракожору на вы было бы еще нелепей.

Сильно выделываться Пауков не стал, сообщил, что по отчеству он Никитыч, от роду сорок девять лет (я бы дал лет семьдесят!), православный. Мещанского сословия. Лачуга эта является его собственностью.

— Что можете сказать по поводу смерти женщины? — спросил я. Уточнил: — Женщина в реке утонула. Желательно, чтобы ты рассказал — где она в реку зашла, где вещи оставила. Вещи ты взял?

— Барин, ничего я не знаю, — заотнекивался Ракожор. — Как вчера вечером спать лег, таки спал. Если бы не разбудили, еще бы спал. Никаких юбок не видел.

Ишь ты, юбок он не видел. А почему не платья, допустим? Но давить на подследственного, указывать на нестыковки — не мой метод. Мы следственные действия проводим сообразно букве закона.

Посмотрев на пристава, спросил:

— Господин Ухтомский, а почему на вашем участке такое безобразие творится?

— Какое безобразие? — не понял пристав. Кажется, даже слегка и обиделся.

— А вот все это, — обвел я рукой хижину бомжа. — Грязь. Вонь. В тряпках скорее всего крысы сидят. Полная антисанитария. Не дай бог болезнь какая отсюда в город пойдет. Наша с вами задача не только с преступностью бороться, но и с эпидемиями. А здесь, если не чума, так холера или брюшной тиф. Думаю, как вернетесь в участок, приказ нужно отдать — это гнездо антисанитарии обложить соломой и сжечь.

Слегка озадаченный Ухтомский захлопал глазами, потом спросил, кивая на Паукова:

— А этого куда?

— А куда хошь. Успеет выскочит — его счастье, а нет, так пусть тут и остается. Собаку жалко, но думаю, что Бобик не такой дурак — успеет сбежать.

— Ваше высокоблагородие, так остальные дома займутся, — подал голос Фрол, стоявший в раскрытых дверях. Счастливец, он хотя бы воздух нюхает.