Господин следователь. Книга восьмая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Иван, — кивнул Абрютин и я послушно зашел за его плечо, а Василий Яковлевич, расстегнул кобуру и, откинув у нее крышку, громко скомандовал:

— Опарышев, выходи! Не прячься, мы знаем, что ты там.

В бане какое-то время была тишина, потом раздался плачущий, почти мальчишеский голос:

— Не выйду!

— Петр, по хорошему выходи, — продолжал увещевать исправник. — Штурмовать мы баню не станем, я попросту прикажу ее поджечь к едреной матери. Сгоришь или в дыму задохнешься — не велика потеря. Еще и дом отца сгорит. Считаю до трех…

Не знаю, блефовал ли Абрютин, нет ли, но голос быт таков, что невольно поверишь.

— Раз…

— Выхожу, не жгите!

Из бани вышел человек в солдатской шинели, с ружьем в руках. Или это винтовка? Нет, ружье.

— Оружие выбрось и руки подними! — приказал Абрютин, положив руку на рукоять револьвера, но оружие пока не вытаскивал. Я теперь знал, почему. Если достал оружие — нужно стрелять.

— Все, бросаю, — уныло сказал дезертир, оглядываясь — куда бы кинуть ружье, а потом вдруг резко вскинул оружие, заорав: — Да будьте вы прокляты!

А я, вместо того, чтобы падать, как приказал Василий, или стрелять, сообразил, что сам исправник не успеет выхватить револьвер, а стоит он на линии огня. Все, что успел, так это оттолкнуть Василия в сторону.

Увидел вспышку, потом мне стало очень больно. Но боль быстро прошла.

[1] Разумеется, винтовка системы Крнка — чешского оружейника, но выговорить четыре согласные буквы сложно.

Эпилог

Открыл глаза, но тут же их и закрыл — глазам больно, словно посмотрел на солнце без защитных очков. Но здесь не солнце, а яркое освещение. Откуда взялось? У нас свечи, в основном, в лучшем случае — керосиновая лампа, но она редкость.

— Пришел в себя, — услышал я.

Потом, будто сквозь вату, до меня стали доноситься незнакомые голоса и слова. Клиническая смерть. Кома. Три года.

Это что же, дезертир меня подстрелил, я пережил клиническую смерть и пролежал в коме три года? Чудеса!

Все-таки, критическое мышление меня еще не покинуло. Неужели в 1884 году существует способ «запустить» сердце? Да быть такого не может. В каком-то фильме, молодой доктор использовал для оживления пациента раскаленную кочергу. Тоже нет. Чтобы использовать кочергу, нужно знать, как ее использовать. И три года в коме… Нет, нереально. Разве существует внутривенное «кормление»?

— Глазки-то открой, — попросил меня нежный девичий голос.

С трудом открыв глаза, опять закрыл, пытаясь привыкнуть к яркому свету.

Стоп. Не солнце это, и не керосиновая лампа, а самое банальное электрическое освещение. И что, я не в 1884 году, а в 2021-м? Или в каком? Три года в коме кто пролежал? Я? А может, это не обо мне?

— Дима, знаю, что ты очнулся, не симулируй.

Прищурившись, посмотрел — рядом со мной сидит… Аня. Только не та, что была моей прислугой и подругой. В смысле — другом. В общем, как-то так, но вы меня поняли.

А тут барышня постарше, лет этак… двадцати, может и двадцати пяти. Но кто нынче угадает возраст девушки? Белый костюмчик — куртка и брючки, на шее приличествующий профессии стетоскоп. Стало быть — врач, не студентка-медичка.

— Анька, а где я? — спросил я. Точнее — прошептал. Губы слушаются плохо. Но барышня-медик меня услышала.

— Для кого Анька, а для кого Анна Игнатьевна. А где — сам догадайся.

Ну да, уже догадался. Кровать, белоснежное белье. Какие-то мониторы кругом, датчики. И от меня идут не то трубки, не то провода.

Антураж явно не 19 столетия. Был я как-то в нашей земской больнице — ничего хорошего.

— Год у нас какой нынче? — поинтересовался я.

— Двадцать пятый.

— Две тысячи двадцать пятый? — уточнил я.

— Дмитрий Владимирович, понимаю, что историки любят точные даты, но даже козе понятно, что две тысячи двадцать пятый.

— Козе? Маньке что ли?

Барышня вздохнула, с грустью посмотрела на меня и сказала:

— Ничего, отдыхайте. Травмы у вас серьезные, но, слава богу, все обошлось. Если умеете шутить и соотносить даты — очень хорошо. Конечно, восстанавливаться придется долго.

То, что после трех лет комы придется восстанавливаться, догадался. Это только Ума Турман, пролежав в коме невесть сколько времени, почти сразу начала прыгать и махать мечом.

— А почему вы меня вначале по имени назвали? — поинтересовался я.

— Думала — может вы меня вспомните.

— А мы знакомы?

— Я же соседка ваша, — пояснила молодая докторша. — Вы со своей девушкой в однокомнатной жили, а я рядом, в двушке, с родителями. До вас там ваша бабушка жила, я ее тоже помню. Вы поселились, когда я школу заканчивала. Мы с вами на лестнице все время здоровались, даже однажды представлялись друг другу. А ваша Лена мне как-то раз ноутбук ремонтировала. Я еще удивилась — позвонила по объявлению, а мастер по соседству живет.

А, вспомнил. Барышня была, наша соседка. Но я даже не знал, как ее зовут. Может и знакомились, но вылетело из головы.

— А с девушкой моей что?

— Почти два года сюда приходила, навещала. Потом попросила, что если… то есть, когда из вы комы выйдете, ее поняли и простили. Она из квартиры съехала, куда — не знаю.

М-да…

— Анна Игнатьевна, вы генералу позвонили⁈ — услышал я мужской голос. — Он просил — чтобы сразу, как сын из комы выйдет, ему сообщили.

— Пыталась, но связи нет. Я матери пациента сообщила — она сама с мужем свяжется.

Генерал? Это в той жизни мой отец генерал, пусть и гражданский, а тут полковник. И почему связи нет? Или, пока я в коме был, что-то стряслось?

И голос врача отчего-то знакомый. Напоминает голос Абрютина.

— Анна Игнатьевна, у вас кроме Максимова и другие больные есть. Хорошо, что в сознание пришел.