Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья (СИ) - Хренов Алексей
Самолёт трясло и болтало так, что казалось, он вот-вот развалится на запчасти. Колёса то и дело подпрыгивали, теряя сцепление с грунтом, а каждый новый удар по шасси отдавался в позвоночник гулким эхом тревоги.
«Главное — не перевернуться. Главное — не слишком резко. Главное — не рвануть к чёртовой матери вместе с этим самолётом, динамитом и вообще всей затеей!» — как заклинание проговаривал он слова.
Лёха выдохнул сквозь стиснутые зубы, не сразу осознавая, что посадка окончена.
Фейерверка не случилось.
Он закрыл глаза на секунду, позволил сердцу сбавить бешеный ритм, а потом резко поднял голову и посмотрел вперёд.
Из темноты к самолёту уже бежали две фигурки.
Вторая половина июня 1937 года. Аэродром франкистской авиации не далеко от города Авила.
Гауптман, что в нормальной табели о рангах соответствует капитану, Хервиг Кнюппель покачивался на стуле, закинув ноги на деревянный ящик и глядя на тёмное небо над Авилой. Жаркий день незаметно уже перешел в душный и какой то липкий вечер, воздух всё ещё стоял неподвижно, накрывая лагерь вязким, тяжёлым маревом.
* * *
Что бы понять состояние души гауптмана надо бы сделать небольшое лирическое отступление. Капитан совершенно искренне возмущался своими родителями. Как! Ну как можно было назвать его Хервигом при фамилии Кнюппель⁈ «Herwig Knüppel» Кнюппель — это колотушка, предмет для нанесения тупых травм, а Хервиг — они слепили из Хера и Вига — сочетание «войска» и «борьбы». Родители, конечно, думали, что он вырастет Суровым Воином… Но не срослось!
В училище приятели очень быстро осознали комичность ситуации и, скрестив имя и фамилию, придумали прозвище, которое, к ужасу Кнюппеля, прилипло к нему намертво.
Herr-Wumms-Knupps — В адаптации для русского читателя скоре ближе к Хер Бац-Бац или, тут автор проявляет некоторую вольность в переводе, — ЖеПе Колотушка.
Сначала он пытался сопротивляться, дрался, возмущался, даже пытался придумать себе другое прозвище — но было поздно. Стоило ему появиться в коридоре, как кто-то обязательно ухмылялся, хлопал его по плечу и радостно восклицал:
— Хервиг, ты ли это, ЖеПе Колотушка⁈
Это имя преследовало его повсюду. В училище, на фронте, в казарме, даже в госпитале однажды медсестра, к которой он подкатывал не без надежды на взаимность, не сдержав улыбки, спросила:
— Так вы тот самый Жопоголовая Колотушка?
* * *
Неделю назад Кнюппель и представить не мог, что окажется здесь, командующим эскадрильи в испанской глуши. Повышение пришло внезапно, даже слишком внезапно. Удивительно, но ему не пришлось никого подсиживать — место просто освободилось само собой.
Его предшественника вызвали в Берлин, и судя по тому, как резко и бесцеремонно, вряд ли для того, чтобы вручить награду.
Два потерянных новейших истребителя! И оба «Мессершмитта» исчезли не пылу сражения или по отказу техники. Нет, Потеряны совершенно идиотским образом.
Плюс один угнанный транспортный самолёт. Новейший «Шторьх»! Их всего тут летает штук пять.
Такого не прощают.
Он не знал всех деталей, но догадывался, что в Берлине теперь задают острые вопросы, на которые отвечать физически неприятно. Возможно, даже больно. Кнюппель поёжился, представив иглы под ногтями. Пусть даже это были преувеличенные страхи, но слишком уж живо в сознании всплывали рассказы о методах гестапо.
Он не собирался повторить путь своего предшественника, а эта возможность должна была стать трамплином в его карьере. С первого же дня он взялся за работу. Испанцы и итальянцы представляли собой братскую смесь хаоса и самоуверенности. Немцы, подчинённые ему, были вольны, как бесшабашные студенты.
Теперь всё должно было измениться.
В отличие от многих, Кнюппель до занудности всерьёз относился к дисциплине и порядку. Он лично обошёл ангары, проверил технику, не чураясь залезть в самые грязные и дальние места, пересчитал боеприпасы и устроил своим пилотам головомойку, от которой даже гестапо нервно бы курило в углу.
И когда всё только начало входить в нормальный режим, появились эти психованные испанцы!
Днём по аэродрому носились комендантские прихвостни, проверяли документацию, опрашивали лётчиков, и почему то пытались выяснить, кто летал ночью.
Кнюппель напрягся. Если делают вид, что всё нормально и что-то ищут так настойчиво, значит, есть причина.
Он лично пообщался с испанским начальством на аэродроме, а затем отправился в город. Заехав к коменданту района, Кнюппель прихватил с собой бутылку хорошего немецкого шнапса. Испанец растаял, как масло на солнце, и после десятка тостов соизволил сообщить, что ночью в районе моста кто-то слышал тарахтящий самолёт. Республиканцы летают по какой-то надобности к ним в тыл.
Это уже было интересно.
Значит, стоит быть готовым.
Капитан, вернувшись, прошёлся по аэродрому, задержался у своей эскадрильи и, потирая подбородок, отдал распоряжение.
Держать ночью в готовности к вылету «Хенкель». Из своих пилотов он отобрал пару самых и приказал им дежурить посменно у самолёта, вызвав горячие возмущенные взгляды лётчиков.
Пусть эти машины и не новейшие, но в ночном небе они чувствуют себя лучше, чем скоростные «Мессеры». Если республиканцы попробуют снова — он их встретит. Главное во время получить информацию о полете противника.
Кнюппель задумался.
Что же они везли, что ради этого готовы были летать в тыл франкистов? Он затянулся сигаретой, глядя в чёрное, почти безоблачное небо.
А главное — попробуют ли республиканцы сделать это снова?
Вторая половина июня 1937 года. Посадочная площадка в десятке километров на север от города Авила.
Лёха устало вытер лоб рукавом. Ну, хоть не рванули при посадке — уже хорошо.
Рауль, шатаясь, спрыгнул с подножки, потирая здоровенный шишак на лбу — видимо, на одной из последних кочек он хорошо приложился головой о что-то железное. Но выглядел он при этом развесёлым, словно только что вернулся с отличной пьянки.
Подошедший Старинов подозрительно посмотрел на шишку на лбу у Рауля и спросил, чего он такой весёлый.
— Да не волнуйся, Илья, чему там болеть внутри головы! Там же у Рауля кость одна! — не удержался от штуточки перенервничавший лётчик Лёха.
— Ну, зато живой! — хохотнул Рауль, и не обижаясь он хлопнув Лёху по плечу.
— Я бы поспорил, оторвут мне руки за такие посадки… — проворчал улыбаясь пилот, стряхивая с рукавов налипшую пыль.
Главное, что весь взрывоопасный груз остался целым и невредимым. Теперь хоть можно выдохнуть.
Лёха отошел подальше от самолёта, вытащил сигарету, но даже не успел её прикурить, как к нему подошёл Старинов. Тот выглядел уставшим, но собранным — видно, что уже крутил в голове завтрашнюю операцию.
— Извини, не смогли найти что то поприличнее. И так камни ходили собирали. Днём на дороге движение приличное, патрули на машине видели пару раз. Рисковать не стали, нашли площадку дальше от трассы, зато тут железная дорога недалеко.
— Правильно сделали, а то бы раскатали вас по холмам в тонкий блин ещё до рассвета.
— Завтра ночью планируем взорвать мост, к чёртовой матери, и сразу отходим сюда, к точке эвакуации. Думаю часач в четыре будем готовы. Всё остальное как и оговаривали. — Старинов немногословен и сосредоточенно думал о чем то своём.
— К утру, значит… — задумчиво повторил Лёха его фразу.
— Да, вот ориентиры, смотри. Если прилетишь раньше, жди нас тут. С первыми лучами солнца улетай.
Лёха кивнул. Он прикинул, что вернуться сюда будет не так что бы и сложно — если только по пути не появятся какие-нибудь нежданные гости.
— Ладно, всё понятно. До встречи!
Он запустил двигатель, вырулил на относительно ровный участок поля, поддал газу — пустой самолёт охотно оторвался от земли, словно в очередной раз радуясь своей воздушной судьбе.
