Троецарствие (СИ) - Алексин Иван

— Иван Исаевич сдюжит, — впервые с нашей встречи улыбнулся Янис.

— Должен сдюжить, — согласился я с ним. — А ты Болотникова, пока он силы набирает, навестишь. Расскажешь, Ивану Исаевичу, всю правду о царе Дмитрии, ради которого он своего живота не щадил. Ну, и обо мне тоже расскажешь.

— Здрав будь, государь.

— И вам здравствовать, бояре, — ответив кивком на поклоны, я осторожно присел на трон.

Проклятье! Кто только придумал, столько одежды на царя напяливать. Я сам себе сейчас огромный кочан капусты напоминаю. И в каждый «слой» одежды драгоценных каменьев и золота столько понатыкано, что впору ювелирный магазин открывать! Наверное, рыцарские доспехи столько не весят. Вот только деваться мне некуда. Нужно соответствовать. И так с отменой местничества большую часть боярства против себя восстановил. Здесь, сейчас, из моих сторонников только Иван Годунов, Василий Грязной, дьяк Иван Семёнов и, возможно, князь Иван Куракин. Во всяком случае, вчера я с двоюродным племянником моего новгородского воеводы побеседовал и заверения в его лояльности получил.

Ну, ничего. Будем и дальше этот террариум постепенно своими людьми разбавлять. А, пока, и с этим составом работать можно. Очень уж подробно мне Васька Шуйский, в обмен на обещание лёгкой казни, обо всех нюансах выдвижения на трон первого самозванца рассказал. После такого сразу половину думы можно было вслед за ним на плаху посылать. На массовые репрессии я, пока, не решился, но несколько бесед, подобных разговору с князем Мстиславским, провести успел.

Так что, в итоге, большинство бояр и отмену местничества с готовностью поддержали и на ввод в думу Подопригоры, скрипя зубами, согласились. Надеюсь, что они и сегодня меня не разочаруют.

— Ну, так что, слуги мои верные, — обвёл я взглядом насупившихся бородачей. — Все ли слышали, что княгиня о тушинском воре и Филарете рассказала?

— Слышали, государь, — поднялся с лавки Мстиславский. — Но нам и раньше было известно, что стоящее под Москвой войско привёл вор и самозванец.

— Что не мешало многим бегать в Тушино и вотчины себе у вора просить, — не скрывая иронии в голосе, хмыкнул Грязной.

Старик, вернувшись из вылазки в Тушино, сильно занедужил, но всё же приехал в Кремль, несмотря на мой наказ. Лучше бы дома сидел да лечился. Здесь я и без него справиться смогу. Но реплику он бросил правильную, по делу. Как раз меня к нужному вопросу подталкивает.

— Выходит, некоторым боярам вотчины дороже родовой чести будут?

— О чём ты, Фёдор Борисович? — не понял моего вопроса князь Андрей Трубецкой.

— О том, что все бояре да дворяне, что сейчас в Тушино вору служат, не могут не знать, что он самозванец, — обвёл я глазами думных. — Расстригу, когда он в Москве царствовал, вы все собственными глазами видели. Тушинский вор на него ликом не похож!

— А родовая честь тут при чём, государь? — скривил губы князь Борис Лыков-Оболенский.

— А при том, что ушедшие в Тушино бояре, зная, что перед ними какой-то безродный отрыжка стоит, которого раньше любой из вас даже в псари бы к себе на службу не взял, в ноги ему падать не стыдятся. И где же тут родовая честь, бояре? Неужто в том её порухи не видите?

В грановитой палате воцарилась гробовая тишина. С такого ракурса переход на службу к тушинскому вору, никто из присутствующих, похоже, не рассматривал.

— Так вот, бояре, — припечатал я ладонью подлокотник трона. — Я думаю, мы так с вами решим. О том, что сегодня княгиня на лобном месте рассказала, уже к вечеру в Тушино известно будет. Так что даже если кто и заблуждался, — скривил я губы в скептической улыбке, — то теперь и они правду о самозванце ведают. Так ли, князь?

— Так, государь, — помрачнел Андрей Трубецкой. Его троюродный племянник Дмитрий Трубецкой, как раз служил самозванцу, возглавляя там стрелецкий приказ.

— Так вот, — в моём голосе зазвучал металл. — Все, кто, сейчас, руку тушинского самозванца держат, не только вместе с ним против своего государя воруют, но и честь родовую не блюдут. Поэтому все, кто от вора не отстанет и в Москву с повинной не вернётся, вместе с детьми и домочадцами всех чинов и званий навсегда лишаются, а всё имущество тех воров с вотчинами и поместьями в государеву казну отходит. Сроку на то, чтобы повинную принести до заката завтрашнего дня. За тех, кто опоздает, просить и ходатайствовать о помиловании государю, не велено! До Тушино недалеко, — зло усмехнулся я. — Кто захочет, тот успеет.

— Ты бы поберёгся, Фёдор Иванович, — напрямую заявил мне Грязной, сразу после ухода думных. — У многих из бояр в Тушино родственники. А ты целые роды под корень извести норовишь.

— Сам знаю. Оттого в Кремле тысяча Ефима и стоит. И пять тысяч стрелков и копейщиков Кривоноса недалече крупными отрядами рассредоточены. Если колокол ударит, всем к Кремлю указано идти. Малыми силами меня не возьмёшь, а москвичи бояр не поддержат. Сам же ведаешь, что вчера первые обозы с продовольствием в город вошли. Оголодали люди за те полгода, что город в осаде был. Теперь глотку любому, кто супротив меня подымется, порвут.

— А потом?

— А потом вместе с войском в поход пойду, — пожал я плечами. — Пора нам заканчивать в эти гляделки с Тушинским вором играть! Нечего ему возле моей столицы делать. Ты же знаешь, что Жеребцов с Колтовским ещё вчера из Москвы ушли. Давыд Сапегу под Коломной ещё раз побьёт. Четырёх тысяч поместной конницы и трёх тысяч конницы Подопригоры, ему для этого должно хватить. Тем более, что князь Пожарский вряд ли за боем из-за стен города наблюдать станет. А когда остатки воровского войска в Тушино побежит, их под Серпуховом Колтовский с Беззубцевым встретят. Может ещё и Каширу заодно под мою руку привести успеют. Колтовский оттуда родом; немалый вес среди тамошних людишек имеет. А послезавтра и мы с князем Скопином-Шуйским к ним на соединение выступим. В Тушино после покаяния княгини замятня великая начнётся. А я ещё и грамотки с обещанием помилования всех воинским людишкам, кто от вора отстанет, туда тайно отослал. Самое время ударить.

— Значит, пора и мне в поход собираться, — кивнул сам себе Грязной.

— Нет, боярин, ты здесь останешься, — отрезал я и, предвосхищая возражения старика, добавил: — Ты пойми, Василий Григорьевич, мне просто больше не на кого столицу оставить! Иван Годунов за всем этим змеиным клубком не уследит. Другое дело ты. Я сегодня тебя, Василий Григорьевич, в чин ближнего слуги возведу и над всей Москвой воеводой поставлю.

— Государь! — у моего ближника подогнулись колени и я, во второй раз за эти годы, заметил, как глаза бывшего опричника набухают слезами. — Жизнь за тебя положу!

— Нет, Василий Григорьевич, — покачал я головой. — Ты мне живой нужен. А потому, чтобы эти два дня у себя в хоромах сидел да лечился. Пусть, вон, сын по Москве бегает. Можешь, кстати, его со стольником поздравить, а внуков жильцами. Скоро свободных поместий и вотчин немало появится. Будет чем их наделить.

— Дмитрий Трубецкой в Москву уже отъехал. И я следом за ним собираюсь. Не хочу, чтобы мой род Годунов под корень извёл.

Слова князя Алексея Сицкого гулко ухнули в тяжёлое молчание, воцарившееся в комнате. Здесь, в небольшой избушке стоящей рядом с «дворцом», собрались представители всех знатнейших боярских родов, что перебежали на сторону тушинского царика: Михаил Салтыков, трое братьев Голицыных, Иван Романов, Юрий Трубецкой, Алексей Сицкий, Дмитрий Черкасский и Богдан Бельский. Весь цвет московского боярства, почти половина государевой думы. Люди за спиной которых стояла большая сила, власть, влияние. Все они, сейчас, сидели в подавленном настроении, не зная, на что решится.

— А не боишься, что Федька тебя как Шуйского на голову укоротит? — скривил губы Салтыков.

— За что? — искренне удивился князь. — Когда самозванец Фёдора с царства сковырнул, я в Ядрине воеводой сидел и в том воровстве не участвовал. В Тушино я, опять же, от Васьки Шуйского отъехал, а не от Годунова сбежал.