Патриот. Смута. Том 6 (СИ) - Колдаев Евгений Андреевич

— Загнул. — Я вспомнил, как минут пятнадцать назад пытал человека. Резал его, можно сказать, живым. Тоже мне, чистота, честь, и… самое важное, благость.

Ты еще про святость скажи. Ага.

— Все мы грешны. Но кто не ради себя… Кто о Руси думает, о ее интересах. А не о троне, злате, власти. Только тот может править нами. Я вот пришел к тебе, думал… Думал такой же ты. Еще один мальчик… Да, прости, господарь. Думал, за тобой люди какие стоят. Татарва может, или кто еще. Правят тобой из тени, как Дмитрием этим. Но чем больше вижу… Тем больше верю, что Собор-то тебя царем наречет… За заслуги. По справедливости.

Скривился я. Про справедливость говорить, это все слишком возвышенные слава. Дело делать надо.

— Не надо мне такого. — Проговорил холодно. — Русь очистить от ляхов, шведов и прочей нечисти, и на покой.

— Нет, такому как ты на покой нельзя. Это мне уже… Пора мне.

Он закашлялся.

— Ты это, старик, не помирай давай. — Я дернулся вперед.

— Пока поживу еще. — Он с трудом поднял руку, меня останавливая жестом. — Живу еще.

— Вот и хорошо. Всех этих юнцов в порядок привести надо, обучить. А то привел… Тоже мне. — Высказал я все, что думал. — Как этим воевать?

— Кто был, того и привел. — Кашлянул, заворочался. — Из Москвы я как людей заберу? Никак.

— Ладно, старик. Это все лирика. — Ввернул я хитрое словечко. — Клянись в верности Собору Земскому, и я тебе поклянусь. А потом и все воинство твое, что осталось, сделает это. Утро уже. Как порешаем все, так и построим для присяги.

Он засопел. Выждал несколько секунд, но согласился.

— Хорошо, слова говори, Игорь Васильевич.

Мы обменялись клятвами, и я задал беспокоящий меня вопрос.

— Сумбулов, за него людей сколько?

— Да, думаю человек сто от силы. Кто крепко. Остальные же, оно как. Кто силен, чья победа, за того и идут… — Перевел дыхание. — Раз за тобой, то все войско мое, за тобой и пойдет.

— Ну а ты, что?

— А я? — Он сделал паузу. — Коли возьмешь в советники, то пойду. Пока не помру, служить буду верой и правдой. Шуйский всех нас до добра не доведет. А ты, вижу, царь, не царь, это уж, поверю тебе, раз неважно для тебя это. Раз люди за тобой идут, то сделать можешь многое.

— Добро. — Сказал я.

В шатре нас оставалось — мои телохранители и этот его один. Значит, можно еще вопросов задавать. Тех, о которых я еще ни с кем не говорил, считай.

— Прокопий Петрович, ты этим своим двум, как себе доверяешь? — Спросил на всякий случай, покосившись на замершего у организованного лежбища служилого человека.

— Да.

— Хорошо. Тогда, что здесь сказано будет, здесь и останется. — К своим повернулся. — Собратья, вы это тоже впервые слышите.

Уставился на Ляпунова.

— Скажи, что про Лыкова-Оболенского знаешь? Видел его весной?

Глава 22

В шатре Ляпунова посреди лагеря рязанцев было душно и жарко. Воевода полулежал, кутаясь в шкуры. Снаружи доносились звуки поднимающегося лагеря.

Если прислушаться, то можно понять, что хаос и раздрай в нем остановлен. Люди хоть и напряжены утренним инцидентом, но не настолько чтобы впасть в панику или начать какие-то сомнительные действия.

— Так что, Прокопий Петрович, Лыкова-Оболенского знаешь? Весной этой видел?

— Хм… — Ляпунов задумался, только видел я, что не о факте знакомства, а о том, почему мне этот человек интересен. — Знаком я с ним. В Москве пересекались. Родич он Филарету Романову, зять вроде. Да, точно, зять. А Филарет, получается, в Тушине был патриархом. Странная фигура, что не скажешь. Из него патриарх, как из меня сейчас славный воин. Ему бы саблю в руки и коня доброго, врагов по полю гонять. Но, жизнь так сложилась.

Ага, только сложили ее Годунов с сотоварищами, чтобы политического соперника убрать. Корешки какие-то там у них в имении нашли. Смех. Только в это время — серьезное нарушение закона. Колдовско, ведьмовство и прочие заговоры — дело темное.

А для чего еще корешки в доме хранить, как не для этого?

Ну а корень подбросить-то легко.

Чуть задумался я. Судя по речи, Ляпунову стало несколько лучше. Предложения формировались длиннее, и одышка немного отступила. Но вот то, что говорил. Это в общих чертах. Как обычно, хитрый лис, манипулятор не хотел раскрывать карты.

Черт, а я ему жизнь спас.

— Так, а еще что? — Объективно того, что он сказал, было ничтожно мало.

— Да что, господарь. — Он словно на вкус это имя попробовал. — С Мстиславским какие-то дела у него еще у этого Лыкова-Оболенского. Какие, не ведаю. Бояре эти… — Он сделал паузу.

— Сволочи? — Усмехнулся я.

Он воззрился на меня с удивлением.

А я откровенно веселился, пытаясь вывести старика из умиротворенного состояния и ляпнуть что-то сгоряча.

— Что, не престало так о людях, что подле трона сидят говорить? Да? — Продолжал улыбаться. — А то, что они травят друг друга? Доносы пишут чуть ли не каждый день? Интриги, заговоры, политика, которая до Смуты страну-то и довела. Все это копошение вокруг трона за преференции ради непомерных амбиций. Кто дочь свою за царя выдаст, кто за сыном царским ухаживать будет во младенчестве. Кто другом его станет. Кроватный, стольничий… Кто ближе к трону, тот ближе к власти. А то, что стране от этого сплошная беда… Да кого волнует это. Свои дела же решить надо.

Ляпунов помолчал секунду. Тирада моя вызвала в душе его смешанные чувства. Казалось, не должен Царь говорить так. А может… Именно в этих словах услышал рязанский воевода, человек старый и Ивана Грозного, знавший, риторику Великого государя. Кто знает.

— Традиции. Чтоб их черти побрали. — Проворчал он в ответ. — Одна беда с ними.

Вздохнул тяжело, завозился, с боку на бок чуть поудобнее перевернулся.

— Ладно, от темы отошли мы. Выходит. Лыков-Оболенский зять Филарета Романов и с князем Иваном Федоровичем Мстиславским дела у него плотные? Так?

— Вроде так. Они же, господарь, птица высокого полета.

— Воронье. — Процедил я недовольно.

Помедлил? на реакцию посмотрел, но ее особо не последовало. Видимо, согласен со мной старик. Не любил всех этих думных бояр, да прочих людей, отирающихся вокруг трона. По возможностям он им уже, скорее всего, равен был. Но знатности не хватало.

Ладно, последний козырь в дело пойдет.

— А что про Макарьево Желтоводский монастырь скажешь? — Я пристально смотрел на него.

Он чуть напрягся, вопросом на вопрос ответил.

— А что? Господарь. Вроде в Нижегородской земле на Оке стоит. Ляхами не тронут, татарами не граблен.

— Это тюрьма для знатных людей? Как мыслишь?

— Ну… Господарь. — Он протянул. — Многие монастыри приютом становятся для тех, кто царю и боярам к нему близким неугодны.

Знал он что-то. Точно это видно было.

— Скажи мне, Прокопий Петрович, без утайки. Что думаешь? Зачем Оболенскому этому Лыкову в самый разгар Смуты ехать в этот монастырь?

Он уставился на меня.

— Думаешь, господарь, кто-то там сидит? В монастыре этом?

— Ты мне скажи. — Улыбнулся я.

Вздохнул он. Сел поудобнее. Чувствовалось, что разговор этот приводит его в себя.

— Говорят. — Он покосился на своего телохранителя, на моих людей. — Говорят, что томиться там пленник знатный, царских кровей. Рюрикович. Но…

Ох мне эти игры в гляделки да утайки.

— Давай, старик. Я тоже знаю, что говорят и письма пишут. Версию свою выкладывай.

— Да вроде как есть там кто-то. — Он улыбнулся. — Но это же языки. Злые. Болтают.

— Скажем, сидит там еще один условный царевич Дмитрий. — Я говорил медленно. — Скажем, привезет его тот самый Лыков-Оболенский в Москву. Инкогнито. Скажем, Шуйского в отместку за племянника его Скопина тоже… Отравят. Или постригут насильно в монахи. И…

Я остановился, уставился на Ляпунова.

— Сложно, господарь. Сложно. Послушай меня, старика. В теории звучит-то оно хорошо. Но. Это в мечтах. Почему я к тебе пришел, а не к этому… Воровскому царику, как мыслишь? Ведь боярин, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой при нем. А с тобой, как вижу, нет никого из людей в Москве известных и значимых. Родовитых нет никого.