Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— И делал это наедине, в закрытом помещении и с отключенной прослушкой? — если так выворачивать шею, ее и свернуть можно. Никогда не видела, чтобы сарказм так передавали движением. Люди, то есть, передавали.
— Ты, как всегда, абсолютно права. Впрочем, наличие записи нам бы не помогло.
Одуванчик молча разглядывает Аню. Она старательно напоминает себе, что, в теории, мужчины воспринимают женщин комплексно, как образ. Значит, такой у него возникнет образ — серо-красного несчастного существа, у которого помада объедена наполовину и контур вокруг глаз наверняка расплылся. Впрочем, это все глупости. Деметрио смотрит на нее как на врага. Как днем на симулякра. Какая уж тут разница, что за образ.
— Я, — выдает он, зачем-то облизывая чистую вилку, — обалдеваю просто весь, что за гнида был этот Моран.
— А при чем тут Моран? — мгновенно переключается на него Джастина.
— Как при чем? Он их стукнул, — это заразное, тыкать в А. Рикерт вилкой? — они и кристаллизовались.
— Деметрио, тебя в джунглях не учили, что употребляя «обалдеваю просто весь» подряд с «кристаллизовались», ты не только портишь соседям аппетит, но и выдаешь себя с головой, как жалкий двоечник?
— Нет… все пришлось осваивать самому. Но на вашем месте я ждал бы еще сюрпризов с этой стороны. Если столько народу перекалечило — оно все еще себя покажет.
— Аня, я правильно понимаю, что наш мальчик, я имею в виду Максима Щербину, демонстративно отказался иметь дело с вашей… сетью? — спрашивает Джастина.
— Мы к нему обращались… и ждали реакции. Не дождались.
— И от вашего декана?
— Да.
— И от остальных преподавателей?
— Да…
— И от студенческого совета?
— Нет, эти потом прорезались…
— Изумительно, — раздувает ноздри королева. — Нет, я просто не могу обо всем этом думать в приличном месте, а то мне говорить хочется. Одуванчик, скажи что-нибудь ты, я разрешаю.
— Вот у нас на побережье, — говорит Деметрио, — было дело… Когда ваши войска как раз впервые к нам вломились. И только стрельба затихла, как объявляют — всем госслужащим предыдущих режимов, да и членам партии заодно — прийти и зарегистрироваться. Ну вторые-то осторожничают, а первым все ясно: если учреждения не работают, так солнце по утрам всходить не будет, а города уж точно собственным мусором захлебнутся. Даже самые уроды из реставрационников с этим не шутили. Идут регистрироваться. А им в документ штемпсель. Запрет на профессию. Как коллаборантам и соучастникам преступных режимов. Вот и представьте, стоит какой-нибудь водитель трамвая и на штемпсель этот глядит. И такой патриотизм в нем просыпается… Я так себе замечательного начштаба оторвал, он, кстати, живехонек. Заместитель директора канализационной службы Флориды. Хорошо, конечно, что они недели через три опомнились и сдавать назад начали, пока до холеры не дошло. Но и жалко. Редкостного пропагандистского эффекта было дело.
— Да, полная правда, — кивает Джастина. — Я там через год знаете как кадры искала? Через начальника полиции. Мне, говорю, нужно пятьдесят медсестер. Сейчас, отвечает, арестуем, привезем. Это я как раз, Аня, — у нее получается «Анья», почти как у мистера Грина, только заметнее, — примерно в ваши годы туда угодила. Так что мы, в общем-то, все понимаем — но предупреждать надо.
— Да, а мне эти методы вербовки стояли вот тут, — Одуванчик показывает под челюсть. — И я, конечно…
И он рассказывает, что там конечно. И что из того следовательно. И после того. И в довершение всего.
Пока мистер Грин не поднимается и не подает руку Джастине:
— Прошу. Завтра в восемь вы оба должны быть на месте, — напоминает он. — Да, кстати, Аня, вчера вас разбудил не я.
Не он? А кто же? Кто-то из ребят, наверное, в систему вломился. Странно, что никто не признался, не похвастался. У нас это любят… И что значит, что не он? Что он и в этот раз меня поднимать не станет?
— А работать мы не будем?..
— Нет. Мы не будем. А вы — как хотите, — улыбается он, и слегка наклонившись, едва слышно говорит: — Вы этот гейзер распечатали, вам и укрощать.
Как это я, если это была госпожа Сфорца?..
— Для вас, — говорит галантный партизан, — я готов сделать все, что угодно. Даже замолчать.
И замолкает.
* * *— Ты действительно домой? — спрашивает Джастина.
Только сейчас видно, как она напугана.
— Домой и спать. И тебе советую сделать то же самое.
— Никаких мозговых штурмов и ночных совещаний? — почти шутка.
— Никаких. Молодежь пусть гуляет, если силы есть.
Небо над Лионом, как это всегда бывает с большими городами, стоит гнутым светлым куполом, и звезды можно разглядеть разве что со дна колодца.
— Понимаешь… все, что я мог, я сделал во время заседания и сразу после. Все остальное — что я ни предложи сейчас, к кому ни обратись, чем ни займись — все прочтут как часть некоего общего плана. Полтора года назад, — он тихо смеется, это и правда смешно, — меня здесь хуже знали.
Джастина не переламывается пополам, но все-таки смеется тоже. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он похищал ее под дулом пистолета. И она тоже какой-то частью себя надеется, что у него по-прежнему есть общий план, предусматривающий все, вплоть до падения Луны на землю — и что нынешняя встряска впишется в него. Как то похищение.
— И еще я тоже думаю, что гнойник не прорвало до конца.
— Франческо будет здесь утром.
— Хорошо.
Раньше, раньше это слегка охладило бы головы. Франческо в Лионе, на чужой территории, уязвим… Но Сфорца уже однажды приехал в Лион давать отчет и ответ. А закончил тем, что фактически сменил правительство. И форму правления. Почти.
— Если бы они хотя бы решили что-нибудь одно, — вздыхает Джастина, — боятся они нас до одури или нет… а то все как-то надвое получается. И даже нет никаких «они», одна статистика.
Если бы ее можно было пугать, он сказал бы: это самое страшное, одна статистика. Это сыпучая крошка, способная заполнить любую форму и сцементироваться, была бы вибрация. Очень крепкие фундаменты образуются именно из такого материала. Нынешняя ситуация плоха тем, что совершенно естественна. Террановская консолидация, результаты Одуванчика, вложения Сфорца, молчание да Монтефельтро, страх в Совете, паранойя Морана… все просто действовали и действуют так, как им велит природа. Сами.
Сообщество недаром относилось к этой самой природе без восторга натурфилософов XVI века.
Но иногда ты просто не можешь дирижировать всем и всеми. Предусмотреть каждое движение, подстелить мягкой соломы — или подставить подножку.
— Несложно понять Личфилда, верно? — Если не в силах позволить всему течь естественно, то начинаешь контролировать… и не можешь остановиться.
— Сложно. — режет Джастина. — Несложно скорее понять ваших покойных радикалов с их желанием сломать это все до основания и сделать наконец правильно. Потому что сколько можно? Вот переживем мы этот кризис — а следующий?
А вот тут можно и правду.
— Если мы переживем этот, то дальше лет пять за вычетом случайностей — все пули мимо нас. Я и этого-то ждал, только по милости Морана он случился примерно на год раньше расписания.
— Сразу видно, что ты в душе синоптик. Точность та же. Ну хорошо, — вздыхает Джастина, — домой, почистить зубы и прямо так спать?
— Примерно.
А перед сном попросить помощи свыше. Вдруг эта помощь все-таки вписывается в их генеральный план? Впрочем, да будет воля Твоя, не моя. Мое дело — держать порох сухим.
* * *— А вы не тут обитаете? — показывает Деметрио на сияющую, как рождественская ель, Башню-2. Разные оттенки света из окон сразу выдают жилое, а не административное здание. Разные лампы, разные шторы, гардины, жалюзи. Башня-1 светится ровно, одним единственным бело-серебристым оттенком.
— Нет, тут живут большие акулы, а я маленькая рыбка. Наши дома вон там, за эстакадой. — И даже эту квартиру ей не дали бы, если бы мистер Грин не потребовал, чтобы все сотрудники жили в кольце пятнадцатиминутной доступности.
Спутник скептически хмыкает. То ли ему расстояние кажется внушительным, то ли погода не нравится. Ветер словно норовит сдуть их с лестницы. Но он с вежливой покорностью тащится вверх.
На середине моста Деметрио оглядывается, смотрит вниз, на три этажа пролетов и шоссе внизу — и, по-кошачьи потоптавшись, вспрыгивает на перила. Идет, улыбаясь, вышагивает. Смотрит вверх, в вечерние облака.
В этот момент Ане открывается важное знание: он глубоководная рыба. Ему нужно постоянное запредельное давление среды.
— Перестаньте, — просит она. — Не валяйте дурака. Не надо. Прекратите изображать Сержио Однорукого!
Деметрио разворачивается, балансируя на перилах. Выгибается назад, взмахивает руками над пропастью в полтораста метров. Аня давит визг, а он, вытворив в воздухе нечто вроде сальто, приземляется почти рядом.
