Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
Это если я еще буду здесь лет через десять. Хороший способ уйти от вопроса.
— То есть, большинство все-таки не поддерживает широкие инициативы корпорации-держателя концессии и не встречает эту политику с таким энтузиазмом, как вы?
Да, этот опасней всей своры, взятой вместе. Но с другой стороны, то, что я сейчас говорю, может стать дома… политическим курсом. На какое-то время. Даже без меня.
— Во-первых, я же сказал, Дэн, спросите меня через десять лет. Сейчас люди могут радоваться тому, что вокруг не стреляют. Что появилась работа. Что есть, с кем меняться и кому продавать. Что снова открылись школы — хотя в деревнях поглуше этим не все довольны, рабочие руки, сами понимаете. Что не пропадает свет — или что он появился. Что воду можно пить. Что сельский или заводской сход имеет все шансы не попасть под пулеметы, даже если перейдет дорогу кому-то большому. Это тот максимум политики, который доступен. А во-вторых, вы переоцениваете мой энтузиазм.
Вьет или кто он там признательно улыбается. Разобраться бы, чего он может хотеть — чтобы грести в другую сторону. Если бы Деметрио был дома, он бы уже знал и понимал достаточно, чтобы развернуть ситуацию и сделать правильно. Как надо. Здесь пока всего мало. Не видно, не слышно, не получается.
— Да, прямо скажем, далеко не каждый концессионер может похвастаться подобным прогрессом за короткий срок, и уж тем более не каждая территория может сказать, что дотации в ее бюджет примерно вдвое превышают доход от предприятий концессионера, расположенных на территории и патентов держателя. — Зал изумленно шелестит, Деметрио старательно улыбается в ответ. — Поэтому я совершенно не удивлен, что за последние дни очень многие национальные движения выразили желание вступить в союз с вашей партией. А как вы думаете, сбудутся ли их ожидания?
— Если все пойдет, как идет, вряд ли. — кажется, поймал. — И дело не в том, что Сфорца на всех не хватит. Видите ли, Дэн, концессия есть концессия — даже если концессионер не получает прибыли. Даже если он вкладывается сам, все равно, та экономика, те процессы, та промышленность, которую так построят, будет направлена вовне, завязана на его базы в Старом Свете. На Европу, Китай, Индию, не важно. Речь идет не о злой воле — у концессионеров нет других ресурсов. И нет причин координировать работу на этом уровне. Да и сами по себе внешние связи полезны. И сила обстоятельств приводит куда? К континенту, состоящему из кусочков. Не связанному внутри даже мелочной торговлей. Не имеющему общих интересов — куда там интеграция…
— Да, совершенно удручающая картина, — кивает вьет все с той же благосклонной белозубой улыбочкой. — А малейшие центростремительные тенденции не только зарождались редко и трудно по вполне естественным причинам, но и, как вы любезно нам напомнили, нередко уничтожались извне, искусственно. Совершенно другую ситуацию мы наблюдаем в последние пять лет. Схему, пожалуйста, — это техникам. На гигантском экране появляется силуэт Террановы, где с восточного побережья, от Флориды, тянется то ли паутина, то ли кровеносная сеть по всему континенту. — Поставки, закупки и коммерческие связи. Не буду всем напоминать о портативных компьютерах, господин Сфорца не оплатил мне рекламное время, — в зале хихиканье, — но большинство производимых во Флоресте товаров поставляется на континент, и сырье преимущественно закупается там же.
Меня убьют не дома. Меня убьют в перерыве, сеньора Джастина убьет. И будет права. Тут все ходы проигрышные — но можно было, наверное, не вляпываться с такой силой. Ну да ладно.
— Вы забыли сказать, Дэн, что во Флоресте уже открыто целых три технических училища. И, Бог даст, дело дойдет и до университета. К сожалению, — это уже к аудитории, — эта схема выглядит хорошо только на фоне полного развала. Если наложить на нее схему связей соседнего Винланда — при их любви к автономии и меньшей заселенности, нас не станет видно.
И пока говорим — накладываем, благо к этому разговору готовились. Вот вам наша вялая сеточка, а вот вам Анкоридж, которому всего-то шесть десятков лет, а вот вам Дом-на-мысу, который и вовсе за Полярным кругом, где людям и жить не нужно, если они не инуиты. Сколько нам их догонять? Посчитайте сами.
— Вы слишком уж преуменьшаете, Деметрио. И вот о чем бы я хотел сказать дальше. Как мне известно из новостей, а я в силу должности внимательно слежу за новостями, вчера состоялись закрытые переговоры между владельцами концессий в Терранове и на переговорах было принято решение образовать координационный совещательный орган, в который войдут концессионеры континента, представители Совета а также представители разрешенных партий. Разумеется, подобную инициативу можно только приветствовать. Объединение идет семимильными шагами вопреки скептическим прогнозам и планам.
— А об успехе этого дела, Дэн, спросите меня лет через сто. — говорит Деметрио. — Раньше — бессмысленно.
Потому что «оккупация» — слишком многозначное слово. И значения у него — взаимозаменяемы. Особенно, когда дело касается Террановы.
— Как ромский католик я могу только приветствовать этот факт…
Деметрио видит ловушку, не видит объезда, успевает подумать что-то вроде «Гад ты, а не…» — и тут просыпается мирно дремавший дедушка на трибуне:
— Можно вопрос?
— Да, конечно, — с предельной почтительностью отвечает правозащитный блистательный гад, хотя обращались вовсе не к нему.
— А почему вас прозвали Одуванчиком? Совершенно же не идет. Вот, э, потомок орла…
— Вы когда-нибудь, — Боже, храни господина Матьё и пусть он проживет еще сто лет, будь он трижды белый, а он такой белый, что снегу в сравнении стыдно за себя, — пытались истребить одуванчики у себя на участке… на лужайке? Отчасти поэтому. А прозвища, данные по внешности — демаскируют. Ту кличку, о которой вы подумали, может себе позволить только политик.
Правозащитник и католик смотрит на свой планшет. Если бы он мог себе позволить такую роскошь, холеная рожа вытянулась бы вдвое — интересно, что ему там такое написали?
— Я благодарю госпожу председателя, господина Лима и почтенную публику за предоставленную мне возможность приятной беседы, — кивает гад во все стороны. — Кстати, не пора ли объявить перерыв? У меня лично в горле пересохло.
— Нет возражений? — спрашивает госпожа председатель. Кажется, ей тоже очень хочется все свернуть, хотя бы на время. — Господин Лим?
— Если вы согласны, с удовольствием.
Какая ему разница — сейчас его удавят или через пятнадцать минут?
— Благодарю вас, коллеги. Перерыв.
* * *Отвоевывая контроль над камерой, Аня чувствует себя неверной женой магната из винландского романа; она не помнит название и сюжет, но помнит сцену, где эта самая жена прямо при своем магнате переживала за любовника-авиатора аж до обморока. Обморок Ане не грозит, некогда, а собственные ассоциации просто слегка щекочут нервы.
Первые два курса она была влюблена в ИванПетровича, три следующих — в Дядюшку, теперь ее сердце навеки отдано мистеру Грину. Недоступный, идеальный и безупречный объект вдвое старше. Обожать, преклоняться и мечтать лбом прижаться к ладони. Она прекрасно знает, какую дырку на обоях ее души загораживает эта вечная любовь. И наводит камеру на Деметрио Лима, сидящего рядом с рыжей Сфорца, и запрещает менять параметры настройки именным кодом мистера Грина.
Ужасная, непростительная измена.
Он неподвижен на своем месте там, внизу. Рукава новехонькой, прямо из упаковки, черной рубашки поддернуты до середины предплечья. Он очень настоящий, и это все настоящее — свежий шов на лбу, неудачная стрижка, торчащий необмятый воротник. Не то что эта мерзость Ань.
— Симулякр, — прошипела она вслух, когда сынок телекоммуникационного гиганта спустился вниз и расселся, подчеркивая свое превосходство каждым жестом. Кажется, насмешила мистера Грина.
Может быть, хорошо, что насмешила. Потому что радоваться нечему, совсем нечему. Хочется думать о чем угодно, только не о холодном комке, застрявшем где-то под ложечкой.
— Аня, — спокойно говорят слева, — считайте, что вы получили выговор по служебной линии.
Она вскидывает голову. Если смотреть на мистера Грина так, наискосок и чуть снизу, то возникает полная уверенность, что он не просто винландец, а «синий» винландец — из тех, у кого индейская кровь в роду тянется лет на триста-четыреста. Наверняка подделка. Лицо-то все из лаборатории, и мимика под него подогнана.
— За то, что сначала сделали, а потом подумали — и за то, что не предупредили.
— Я… Но вы…
— Вы не пытались угадать мои желания, Аня, я знаю. Вы действовали по своему усмотрению. Такие действия тоже бывают ошибочными.
Они там, внизу, говорят. Они говорят уже третий час после перерыва, до конца заседания осталось немного. Говорят — а Анна Рикерт следит за рейтингами. Она еще много за чем следит, за всем потоком событий, связанных с заседанием. Но в первую очередь за рейтингами. Две трети «независимых» опросов и голосовалок по всей сети принадлежат Совету, оставшуюся треть Совет отслеживает. Теоретически. Потому что, кажется, это делает одна Рикерт — и перекидывает процеженный поток председателю; а остальные игнорируют. Пока. Или не знают, что с этим делать. Пока. Аня тоже не знает.
