Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— На шакала похож? — догадался лейтенант. И прибавил, не понятно для кого: — Инпу, Анубис, Саб...
Последних слов Бурмасов, возможно, недослышал, взвелся только на "шакала":
— Что-то все повело тебя, брат, на анималистику!.. Хотя — рожа и вправду немного пёсья... А так, в остальном — с первого взгляда вроде приличный вполне... Но только — с первого... Потому как этот — вовсе без всякого следа, собака, растворяется! Никаких тебе даже ватерклозетов! Прямо посреди коридора! Вдруг блекнет весь, делается прозрачен, как стекло, даже шуба просвечивает... И всё: был — нету!.. Как исчез?.. Главное — куда?..
— В Страну Запада, — вяло подсказал фон Штраубе, не надеясь уже, что Бурмасов его поймет.
— Ну, там — Запада или Востока... — огрызнулся Василий, выпивая уже не для сугрева души, а для унятия растущей в нем злости — тоже от полной во всем неясности. — Ни компаса, ни астролябии у меня, видишь ли, там, в "желтом доме", не было как-то при себе... Но все равно, вижу, знаешь ты что-то! Быть может, изволишь все-таки?..
— Что знаю — скажу, — пообещал лейтенант. — Только знаю, клянусь тебе, очень пока немного. Давай, лучше, сначала — твои умозаключения. Ты говорил: те, которые пропадают, — они-то и есть настоящие фигуры. Изволь, поясни — почему ты так решил?
— Охх! — оторвал голову от стола Бурмасов. — Тут, братец, слов эдак сразу не подберешь — запредельные какие-то сферы... Может, сам все-таки вначале что-то скажешь? Ну, давай же, галилеитянин!
— Кто?.. — не понял фон Штраубе.
— Галилеитянин, — твердо выговорил Бурмасов. — Кто ж еще?.. "Ничто доброе не придет из Галилеи", — не так ли в Писании было сказано? Кто они были, галилеитяне, для тамошних евреев? Люди черт-те знает откуда! Из чужих стран... А для нас, православных, кто ж они такие?.. Немцы! а кто ж еще? чистые немцы в натуральном виде! Они, по-нашему — галилеитяне и есть!.. Откуда иначе все зло?.. от одних жидов только?.. Слабовато, согласись!!.. От немцев куда как солиднее! Немцы — они, стало быть, и есть эти самые супостаты, галилеитяне; и ты (как, брат, ни крутись!), — из них!..
От могучего, как залпы броненосного крейсера, бурмасовского баса, трактир слегка на миг оживился, с одной стороны к их столу ринулись сразу трое здешних половых, приспособленных, очевидно, также к роли вышибал, с другой — какая-то женщина, чуть кривобокая, с мутными глазами и рябоватым лицом: "Ежель чего, господа енералы..." Некий гномик в дальнем углу, сидевший почему-то под столом, высунул личико, похожее на печеное яблоко, из-под скатерти и любопытствующими глазами поглядывал на них, да еще два каких-то рваных, в сильном подпитии мужичонки с лицами, жадными до скандала с непременной дракой, расслышав не то про немцев, не то про жидов, недобро было подались в их сторону. Бурмасов, поведя саженными плечами, только чхнул с грохотом себе в кулак, отчего вся эта полунежить как-то вдруг мигом очутилась вне поля их зрения. Фон Штраубе поразился не столько даже самому результату, сколько его моментальности.
— Говоришь, прямо на глазах растворялись? — улыбнулся он. — Чему ж удивляться, если вон, видел, только что одним чохом всех сдунул?
Василий отмахнулся:
— Ладно тебе шутить! По-людски тебя, Борька, прошу: если имеешь какие соображения на сей счет — не томи, скажи, сделай такую милость.
То, что кое-как, с выщербинами, едва-едва проступало и начинало складываться у лейтенанта в голове, пока еще трудно было передать словами. Фон Штраубе задумался.
— Если бы можно было вот так вот, сходу... — с сомнением сказал он.
— Что ж я, не понимаю, что ли?! — воскликнул Бурмасов. — Понимаю, экие тут материи!.. Да ты попробуй хоть как, хоть на осьмушку какую! Не совсем же дурак — что-нибудь, глядишь, да и ухвачу... — Вид у него был просительно-заискивающий, как у ребенка, который боится, что его сейчас, глядишь, выставят за дверь, не дав узреть или услышать нечто неведомое, уже зацепившее душу до корней. Лейтенанту даже стало немного жаль своего приятеля.
— Хорошо, — махнул он рукой, — попробую, как сумею... Не ручаюсь, правда, за истинность того, что скажу — не взыщи... Так, некие предположения...
— Так я ж!.. Разве ж я?!.. — От полноты чувств Бурмасов даже перекрестился (правда, рюмкой).
— Только прежде — один вопрос, — перебил фон Штраубе. — Скажи, ты в предчувствия веришь?
— Как не верить? — удивился Василий. Подумав, добавил: — Когда б не верил — может, и не сидел бы с тобой сейчас, не разговаривал, а давно уже кормил бы рыб где-то в Северной Атлантике. — Он снова перешел на шепот: — Никому прежде не говорил, а тебе — как на духу... Ты про корвет "Неустрашимый" слыхал?
— Это тот, что утонул? — вспомнил фон Штраубе.
— Он самый!.. Я ж поначалу, еще в мичманах, к нему-то как раз был приписан. В двух походах на нем побывал, уже во вкус входить начал. Тут новый поход. И даже не боевой, а так... Визит вежливости в Североамериканские Штаты. Очень даже был рад: Нового света никогда прежде не видывал, а тут, думаю, на американочек посмотреть... Только, уже перед самым походом, — вдруг муторно как-то на душе. Не объяснить. Просто ни с того ни с сего нутро холодеет, и все тут!.. Даже, клянусь тебе, не страх — другое что-то. Когда б знал, чем дело обернется, так непременно поплыл бы. Пятьсот лет Бурмасовы России верой и правдой служат — в трусах испокон никогда не числились... Нет, иное: крутит и крутит внутри, будто какая болезнь. А перед самым походом натуральный, ей-Богу, понос прошиб (не к столу, уж прости, подробность). У доктора у нашего корабельного, царство ему небесное, таблеток попросил, а он испугался — уж не зараза ли во мне какая; короче, до похода взял да и не допустил, временно списал на берег. Я и в расстройстве — что Америку не повидаю; да и стыдно — в засранцах-то ходить... Только, знаешь ли, весь этот крутеж в душе сразу вдруг сам собою как-то унялся... А три месяца проходит — узнаём: потонул наш "Неустрашимый". В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души... А ты говоришь — верю ли в предчувствия! — резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. — Ну а по мелочам, — продолжал он, — тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть — и точно: в пух! до последнего рубля!
— Зачем же тогда шел, коли так твердо знал? — не удержался фон Штраубе.
— Это уж, брат, из области загадок русской души, — ответил Василий с некоторой даже долей пьяного высокомерия, — тебе, брат, этого... — Однако осекся: — Только не пойму — к чему ты спросил? Я имею в виду — о предчувствиях. Думаешь — имеет какое-то касательство?..
— Сперва позволь все-таки еще один вопрос, — сказал лейтенант. — Читал, может, у Пушкина: предвестье смерти — черный человек?
Бурмасов был уже изрядно пьян. Мученически наморщил лоб, что-то припоминая.
— У Пушкина?.. Ну да, "Евгений Онегин", кажись... Да чего ты мне — с Пушкиным? Ты дело-то говори.
— Да я как раз о том, — терпеливо пояснил фон Штраубе. — У него черный человек — это для Моцарта предвестие смерти. Вот я тебя и спрашиваю: эти твои предчувствия ничем случайно не сопровождались? Какими-нибудь там видениями, например?
Глаза у Василия выпучились:
— Видение?! — выдавил он из себя. — Про него-то ты — откуда?!.. Впрочем, что я, право, — забыл, с кем имею дело? Чего спрашиваю, дурак!.. Насчет видения — правда твоя! Фамильное оно у нас, видение это... Карла с топориком...
— Карла?
— Ну да! Росточком — во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем... Мне бабка рассказывала... Еще до моего рождения дело было... Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? "Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?" [Верно, во сне привиделось, мой друг? (фр.)] — "Да нет, сам видал. Вчера с охоты возвращаюсь, а он — навстречу: гробы, говорит, мастерю; не надо ли кому, барин? А у самого топорик через плечо". — "Какие еще гробы? Не помирал у нас в Бурмасовке, слава Богу, никто, и своих плотников хватает". — "Да вот и я ему о том же... А потом уже думаю: что за карла такой в наших краях? Может, разбойник? Старосте наказал — всех мужиков про карлу этого поспрошать. И представь себе — ни одна душа, кроме меня, его в деревне не видела..." А случилось перед самым отбытием деда на войну, в Крыму тогда была баталия. Там-то его через два месяца гранатой и подорвало, только, говорят, воронка осталась. Холмик насыпали, а гроба даже и не понадобилось. Почему бабка после и вспомнила. Говорит: от гроба вот карлиного отказался — потому так оно, может, и вышло... Ну, что, брат, на это скажешь?
— Да ты ведь не кончил еще.
— Верно. Слушай дальше... Это уже — перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили... Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает — вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба... И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, — ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал... А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия "Неустрашимого" было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке... знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние — не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже... Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде... а тут — что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб — мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда — лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь — непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють — и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил — и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило... Теперь думаю — одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел — вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб — океан. — Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. — И вот что я тебе еще скажу... — прошептал он. — Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были — и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь — бестелесно просочился! Вроде как твои эти... — Вдруг замер, что-то соединяя в голове. — Постой-ка, постой... — проговорил наконец. — Ты что же, хочешь сказать — всё одна компания? Твои "черные человеки"?
