Вадим Сухачевский - Завещание Императора
— Только, прошу вас, лейтенант, без театральных пауз, пожалуйста. Ну же! Я жду. Кто сия особа?..
— Вам, надеюсь, ведомо, что тайна была изложена в некоем письме, — подсказал фон Штраубе.
— Безусловно! — согласился граф. — И если вы сейчас — об императоре Павле, то, во-первых, он, — и вы это прекрасное знаете, — никак уж не здравствует, а во-вторых, я бы ни в коем случае не хотел окончить дни так же, как он... Впрочем... Подождите-ка!..
— Наконец-то! Разумеется! Вполне здравствующий ныне император Николай. Как он распорядился письмом — вам, не сомневаюсь, известно; но прежде-то он его, как вы знаете, все-таки прочел...
— И сжег, не выпуская тайны наружу, — подхватил Валленрод. — Да, я уже думал и об этом — с несколько другой, правда, стороны. Ваш жандармский ротмистр Ландсдорф, которого я по долгу службы неплохо знаю, казался мне всегда человеком весьма недалекого ума, нерадивым службистом, преуспевшим лишь из-за лености его еще более нерадивого начальства; он, однако, при всем этом, вполне здравствует поныне. Уж не оттого ли, что не пожелал даже толком вас допросить? В самом деле — чего проще: запрятать вас до конца дней в "Тихую обитель" — и хлопот никаких!.. Теперь вот вы напомнили про вашего императора: предать огню — и словно бы не было ничего. Такое ощущение, что сами небеса хранят тех, кто не позволяет этой тайне выплеснуться в наш мир. Пожалуй, лейтенант, вы утвердили меня в этой мысли, за что я вам благодарен. — В глазах его обозначилась жесткость. — Знаете, — сказал он, — у меня давно уже зрело подобное решение... — Внезапно в руке у него появился длинноствольный револьвер — как у фокусника, в мгновение ока образовался из ниоткуда, что выдавало в нем опытного убийцу. — Спокойно, Штраубе, — скомандовал атташе. — Сидеть на месте, не двигаться!.. Кажется, мне тоже помогают небеса. Если бы не гибель нашего общего друга полковника Шварцкопфа, я бы, ей-Богу, не знал, что мне делать, а теперь, похоже, выход нашелся сам собой. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Куда уж понятнее. Прикончить меня, — спокойно сказал фон Штраубе.
Его спокойствие объяснялось не столько храбростью, сколько иным. Время вдруг снова совершило какой-то странный вираж, и теперь лейтенант существовал как бы в двух временах сразу. Одно из них было — этот, нынешний миг с нацеленным в лоб револьвером, другое же таило в себе иной оборот: в нем генерал уже лежал на полу с размозженной головой, и кровь из продырявленного затылка ручьем стекала на ковер.
— О, нет, нет! — пока существуя только в первом из времен, воскликнул Валленрод. — Разве я мог бы нарушить приказ кайзера заполучить вас живым? Нет, вы были убиты вашими же соотечественниками, когда бежали из "Тихой обители". Одна пуля досталась бедняге Шварцкопфу, другая, к моему прискорбию, — вам...
...Кровь из его затылка все лилась и лилась, уже ковер не удерживал, растекалась по паркету.
"Борька, живой?!.." (Боже, кто это?!)
"Квирл, квирл!" — словно бы насмехаясь над распростертым генералом, над его самонадеянностью при полном неумении что-либо предвидеть, звенели хрустальные висюльки на люстре.
...Господи, сколько крови! Неужели в человеке столько ее, в самом деле, помещается?..
* * *
— И вы уверены, что, действительно, в самом деле все предусмотрели? — с некоторой жалостью даже спросил фон Штраубе.
— Не извольте сомневаться, — самодовольно сказал Валленрод (это его самодовольство тоже вызывало теперь у лейтенанта только жалость). — Даже мелочи учлись как-то сами собой, — я думаю, перст провидения, не иначе. Этот револьвер, к примеру. Довольно обычный с виду, однако же стреляет патронами от современной русской трехлинейки. Мне его изготовил один ваш умелец, эдакий тульский Левша, царствие ему небесное. Вышло совершенно по случаю, но случайностей в нашем деле, как видно, не бывает. ("Если не считать таких случайностей, как дырка в затылке", — подумал про себя фон Штраубе.) Так что даже, если по какой-нибудь причине дойдет до вскрытия тела, — зачем-то пустился в объяснения атташе, — изложенная мною версия, наверняка, подтвердится.
— И никакого раскаянья, генерал?
— О, клянусь вам: в кои веки — ну ни малейшего. Напротив (что далеко не всегда бывает) — лишь ощущение приносимой всему человечеству пользы. Ваше опасное шествие по этому миру кто-то же, в конце концов, должен остановить... Впрочем, — добавил он, проверяя барабан револьвера, — если вы сейчас пожелаете вдруг поведать мне о своей тайне, я выслушаю вас. Не думаю, что мне это чем-нибудь угрожает. Во мне она умрет, как умерла в камине у вашего императора: что-что — а тайны я, видит Бог, хранить умею. Так что в этом случае я не в большей опасности, чем ваш кайзер Николай.
Фон Штраубе вспомнил то свое видение: голова императора, полыхающая в огне. Но то было далеко, оттого едва различимо. Иное дело — простреленная голова Валленрода, заливающая кровью ковер. Вот этот самый, персидский, что сейчас под ногами...
— Что, не желаете напоследок? — спросил генерал, уже, в сущности, покойный, ибо распавшиеся было времена готовились вот-вот опять склеиться воедино. Поскольку фон Штраубе молчал, он взвел курок: — Ну, как угодно, лейтенант, не буду настаивать... Вы мне, клянусь, даже чем-то симпатичны — однако...
В этот миг, уже на самой склейке времен, дверь позади генерала отворилась, в кабинет просунулся слишком тесно облегающий довольно медвежью фигуру немецкий мундир и офицерская фуражка с низко опущенным, не по уставу, козырьком, оставлявшим для обозрения только многодневную небритость скул и подбородка.
— Herr der General, losen Sie, sich zu wenden? [Господин генерал, разрешите обратиться? (нем.)] — довольно знакомым лейтенанту басистым голосом осведомилась у Валленрода Смерть (ибо это, — фон Штраубе уже ясно знал, — самолично Она и была).
— Ich bat mich, nicht zu beunruhigen! — не оборачиваясь, раздраженно сказал Валленрод (он еще не чуял Ее дыхания). — Werden entfernt zum Strich Sie! [Я же просил меня не беспокоить! Убирайтесь к черту! (нем.)]
— Jawohle! [Слушаюс-с! (нем.)] — воскликнула небритая Смерть и выстрелом из мощного "бульдога" через карман пресекла все дальнейшие объяснения.
— Борис, живой?! — вскричала Смерть, внезапно, после поднятия козырька, обретая облик никого иного как Васьки Бурмасова.
— Василий?! Жив тоже?!.. — от неожиданности захлебнулся фон Штраубе.
* * *
...Кровь из затылка Валленрода текла и текла на ковер, который уже не удерживал ее.
"Господи, неужели же ее в человеке, в самом деле, такое количество?!.."
...Квирл, квирл!..
...Etc., etc...
* * *
— Боже, ты еще, слава Богу, живой!.. Поспел!.. Уже и не чаял тебя — живым! — воскликнул Бурмасов. — Эх, тесновато! Еле дышу! — добавил он, скидывая на пол уже трещавшую по швам фельдфебельскую немецкую шинель, затем мундир и по-хозяйски доставая из Валленродова шкапа тоже тесное ему, но все же более просторное генеральское обмундирование. — Знал бы ты, друг Борис, — при этом говорил он, — сколько деньжищ я ухнул на эту операцию!.. А ведь все ж прикончил каналью... — Василий тронул краем сапога бездвижного атташе. — И тебя бы, Борька, когда б не я, только что ждала бы такая же участь... Ладно, деньги, кажись, еще работают! Бежим, брат!
— Но — Василий!..
— Ах, Борька!..
22
Буря
...шут его знает — где потом, когда, и под какими звездами... увязая ногами в оттепельной февральской глине, тенями вливаясь в хилый питерский рассвет, неживей которого и чахоточней об эту пору, вероятно, не бывает нигде в мире.
— ...Борис... — повторял Бурмасов, когда они уже под водочку ели вполне приличную уху в дешевом трактире для простонародья где-то в районе Нарвской заставы.
— ...А я тебя уже в покойники списал, — постепенно отогреваясь с помощью водки и горячей ухи, говорил фон Штраубе. — Но — как? что?.. Как ты уцелел, что за синема?
Василий, без германской фуражки, небритый, в германском, однако, очень тесном на его могучих плечах генеральском мундире, смотрелся, наверно, ряженым, отчего и подобострастие половых (уж не проверка ли какая? пожарная... мало ли?) было соответствующее: "Не изволите-с?.. Всего пятиалтынный!.. Лангуста по утрам со скидкой, как устрица..." — а один половой даже щегольнул в адрес Бурмасова мудреным "Exzelenz" ["Ваше превосходительство" (нем.)]. Взирали, впрочем, с недоверием и боязнью.
— Когда-нибудь все мы, почитай, покойники, — резонно ответствовал Бурмасов, заедая водку маслинкой со встроенным анчоусом в сердцевине и аппетитно захрустывая все это корнешоном. — А касательно синема — тут, Борис, правда твоя преогромная. Надоело прыгать куклой в чужой синеми... Здесь, брат ты мой, целая философия, наподобие кабалистики, так вот, сходу и не рассказать. Ну да попробую... Ты в шахматы играешь?
