Прыжок "Лисицы" (СИ) - "Greko"

[2] Лилибж — мясное рагу из баранины или говядины в черкесской кухне. Готовится в казане. Баранта — угнанный скот. Иногда слово употреблялось казаками и в значении захваченного у врага готового блюда. В воспоминаниях кавказских офицеров встречается: казаки сидели у костра и ели баранту, отнятую у тех, кого только пристрелили.

[3] Фрагмент записи «Песни горцев, которую они пели после поражения, сидя на разрушенных аулах» из книги немецкого ботаника и энтомолога Фридриха Коленати, побывавшего в 1843 г. в Западной Черкесии.

Глава 17

Бой за невесту

С рассветом выдвинулись в сторону селения рода Фабуа.

От души выспался на новой бурке. Силы восстановил. Но на сердце было неспокойно. И за Тамару. И за свое клятвопреступление. Выходит, как ни крути, я с небольшим перерывом за полгода успел дважды присягнуть. В первый раз — российскому императору. Второй — черкесскому братству. А ведь между ними — война! Не на жизнь, а на смерть! До полного уничтожения!

Эх, тяжела доля двойного агента! Наверное, пожалуйся я тому же де Витту, он бы только фыркнул: чему я тебя учил, бестолочь? Забудь о нравственной брезгливости! Плюнь да разотри!

А вот Коля Проскурин, одесский друг сердечный, меня бы понял. Как он мучился, бедолага, от мысли, что на смерть меня, быть может, отправляет. И студент-заучка Цикалиоти, верный товарищ, отговаривал от Черкесии. Тот же Фонтон даже извинения прислал, что так вышло с «Лисицей». Получается, о душе в нашем шпионском ремесле никак не позабыть?

Не ищу ли я черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет? Чему я присягнул? Делу борьбы за жизнь на черкесской земли? Кто сказал, что я против? Я зла народу Черкесии не желаю! Я, напротив, готов все свои силы положить, чтобы остановить Кавказскую войну. Чтобы не гибли бессмысленно женщины и дети. Чтобы Курчок-Али нашел свой прекрасную бабочку-принцессу. Чтобы не сгинули в кровавой мясорубке и от голода на чужбине эти гордые и вольнолюбивые люди, которые ехали сейчас рядом за моей невестой. Чтобы этот край очистился от мерзкой язвы рабства, ибо нет подлинной свободы там, где есть угнетение!

— Ты чего, кунак, такой сердитый? — вырвал меня из потока рефлексии Юсеф. — За невесту переживаешь?

— Конечно, переживаю. Но за ней есть кому присмотреть. Человека своего в ауле оставил.

— Это как же так вышло? Упрямец Эдик-бей размяк и стал бабой?

— Знаешь его?

— Довелось пересечься. Так что за человек?

— Бахадуром зовут. Алжирец он. Пират бывший. И немой.

— В смысле немой с рождения?

— Нет. Безъязыкий. Отрезали.

— Ой, не могу! — расхохотался Юсуф. — Слышь, Молчун! Кунак тебе братишку нашел! Будете молчать на пару!

— А ну! Тихо!

Джанхот вихрем взметнулся ногами на седло и вгляделся вперед, легко удерживая равновесие. Потом плавно соскочил на землю и присел на корточки, вглядываясь в тропинку.

— Что там? — тихо окликнул его Таузо-ок, одним движением выхватывая ружье из чехла за спиной.

— Следы кто-то заметал, — пояснил причину своего беспокойства Молчун.

— Большой отряд?

— Не могу сказать, — сердито ответил Джанхот, поправляя сбившийся сагайдак с луком и стрелами. В его личном арсенале чего только не было. — Княжич! Далеко до аула?

— Полдня. Если на переправах не застрянем. Вода прибывает, — не стал чиниться Курчок-Али.

Он, вообще, свое положение, как наследника влиятельного рода, хоть и второго по старшинству у убыхов, напоказ не выставлял. Как мне показалось, покойный мой приятель Бейзруко, павший от моей руки, был почванливее. Кстати, надо было бы не забыть поспрашивать у Джанхота, не точат ли на меня зуб темиргоевцы?

— Вперед поеду, — поставил нас перед фактом Молчун. — Держите дистанцию метров двадцать.

— Велика ли опасность? — негромко спросил я кунака.

— Кто же знает? — пожал он плечами. — Быть может, вот за тем деревом на нас кто-то ствол навел.

— Меня так просто не разыграть, кунак! Птички там сидят на ветках! Значит, нет там злодея!

— Молодец! — не стал отнекиваться Юсуф и вернулся к теме прерванного разговора. — Как вышло, что твоего человека Эдик-бей согласился оставить?

— Канла у них с абхазами. Нападения ждут. А большая часть мужчин под Адлер уехала. Уже и не вернется, — вздохнул я.

— Вот это дурно! — вмиг посерьезнел Таузо-ок. — Выходит, в ауле все настороже. Незаметно подкрасться не выйдет.

— А попробовать договориться?

— С кем? С Эбаром? С Эдик-беем? Проще камень уговорить к морю уплыть! Эти Фабиа — особые! Их главный род на реке Дагомыс живет. А эти так замучили всех своим упрямством, что их на границу отселили.

— Остается силовой вариант?

— Черкесам к набегам не привыкать! — усмехнулся Юсуф. — Нужно все предусмотреть. Оглядеться успел в ауле?

— Времени все в деталях изучить не было. Но план начертить смогу.

— Уже что-то! На привале все и обсудим.

Привал устроили после того, как форсировали очередную речку-переплюйку. Мелкая, с прозрачной водой в другое время, сейчас она заметно ускорила свой бег, покрылась белой пеной и шипела, как рассерженная кошка. Пришлось изрядно вымокнуть, пока переводили лошадей. Решили развести костер, обсушиться и прикинуть диспозицию.

Докладывали двое — я, как живой наблюдатель, и Курчок-Али, как бывалый гость убыхских аулов.

Река Бзыбь служила естественной границей между землями убыхов и абхазов. Аул братьев Фабуа стоял на одном из ее притоков, вытянувшись вдоль берега в узкой долине в виде хаотично разбросанных на приличном расстоянии друг от друга усадеб. Имение братьев служило своего рода въездным укреплением и было защищено, в отличие от остальных домов селения, более мощной наружной оградой из плетня.

Оно несколько отличалось от общепринятого у убыхов стандарта, ибо объединяло две усадьбы. В одной обитало семейство погибшего Фабуа, в другой жили его холостые братья. Все хозяйственные постройки и загоны для скота, амбары, пекарня, курятник, двор для молотьбы были общими.

На дорогу выходили лишь одни ворота. Торцом к ним друг напротив друга стояли две жилые турлучные сакли-унны, крытые низко опущенным тесом, с узкими оконцами, прикрытыми ставнями[1]. В глубине этого внутреннего двора располагалась кунацкая под соломенной крышей, окруженная небольшим плетнем. За ней теснились миниатюрные хижины рабов — скорее, шалаши под стеблями кукурузы.

Семейная сакля стояла ближе к реке и была разделена на две половины — мужскую и женскую — с отдельными входами. Женская располагалась дальше от ворот. Тамару держали именно там, а не вместе с другими рабами.

Выход из женской половины вел на маленький квадратный дворик, где я встречался с моей царицей. К нему примыкали курятник, амбар и загородка скотного двора. Четвертой стороной был плетень, наскоро обмазанный глиной, с проходом к реке. Там располагалась портомойня.

Через эту примитивную прачечную можно было незаметно проскочить в женский дворик. Но курятник был реальной проблемой. Естественная сигнализация, будь она неладна!

— Не с нашими скромными силами штурмовать имение, — подвел итог нашего с княжичем доклада Юсеф. — Даже если запалить хижины рабов, чтобы отвлечь внимание и устроить переполох, проход к реке перекроют в первую очередь.

— В кунацкой сидит мой человек. Может, он как-то сможет помочь? — предложил я. — Знак ему подадим. Он Тамару хвать — и к реке! А мы сразу подключимся. Прямо днем. Не дожидаясь ночи. Когда никто не ждет. Нет?

— Позора не оберемся! Не по правилам! — тут же отозвался Курчок-Али. — Коли ты гость, изволь соответствовать.

— Я вообще не пойму, брат, если честно, — не удержался я от вопроса. — зачем ты с нами поехал? Ты же убых!

— И что с того? Молодеческое дело — невесту украсть! — подбоченился княжич. — Прознают девушки в аулах, какой я удалец, и засватаю ту, что люба! Ну, или будет люба! Мы же не тушины, которые без семи отрубленных кистей и не мечтают посвататься!