Прыжок "Лисицы" (СИ) - "Greko"

— Ложись на землю! Руки на голову!

Молчун тяжело дышал, переводя дух. Но и делом занимался. Быстро проверил разбросанные тела. Тот, кого я сбил, лишь сознание потерял. Джанхот собрался его добить.

— Зачем⁈ — крикнул я, водя перезаряженным револьвером по сторонам. — Это не наша война! Пусть Фабуа разбираются.

— Нужно проверить тех, кто у ограды лежит, — не стал спорить со мной черкес и принялся вязать пострадавшего абхаза его же собственным поясом.

Я соскочил с коня и подошел поближе, чтобы помочь с первым сдавшимся в плен. Молчун осмотрел меня и присвистнул:

— А это дурачье мне не верило! — сказал, непонятно к кому обращаясь. — Говорил же я, что ты — заговоренный! Глянь свою папаху.

В папахе, ожидаемо, красовались аж две сквозные дырки. Ума не приложу, как она не слетела с моей бедовой головы. Только сейчас почувствовал, что лысину печет. Мазнул пальцем. Кровь! Все ж таки вскользь зацепили.

— До свадьбы заживет! — подмигнул Джанхоту.

— Тогда вперед! Выручай невесту!

Я вскочил на коня и погнал его к реке. Хотел обойти усадьбу по берегу, чтобы добраться до калитки между портомойней и женским двориком. Почему абхазы затеяли ломиться через ворота, было непонятно.

Ответ нашелся сразу, стоило мне завернуть за угол палисада. Два мертвых тела, хаотично разбросав руки-ноги, валялись в густом бурьяне. Нападавшие явно предприняли напасть на усадьбу с берега, но братья оказались начеку. И теперь уже я превратился в отличную мишень, возвышаясь на полкорпуса над плетнем.

Проскочил на тоненького. Фабуа, похоже, было не до меня. Из-за семейной сакли были слышны крики и лязг оружия. Бой сместился во двор между двумя уннами и кунацкой.

Калитка в женский дворик валялась на земле. Кунак как сквозь землю провалился. Лишь его конь, не обращая внимания на дым и выстрелы, флегматично жевал траву у мостков, на которых стирали белье.

Я спрыгнул с коня. Влетел во дворик. В правой руке револьвер, в левой — кинжал. Чуть не споткнулся о тело абхаза, из головы которого торчала железяка Бахадура. Кинулся ко входу на женскую половину, не оглядываясь на истошное кудахтанье птицы в курятнике и удушливый плотный дым.

«Женской половиной» оказалась одна темная комната с разбросанными по полу тряпьем и двумя телами старух. У дальней от входа стене лежал бледный Бахадур. Прижимал к груди вывернутую под неестественным углом окровавленную руку. Его закрывала своим телом Тамара, пытавшаяся спасти его от стоявшего ко мне спиной абхаза с железной булавой в руке. Этот гётваран пытался левой рукой спустить с себя шаровары.

Я кровожадно усмехнулся. Решил покуситься на честь моей девушки⁈ На, сука, получи! Не стал его колоть или стрелять ему в спину. Просто с размаха, снизу вверх, засадил ему кинжалом между ног!

Подонок завизжал, как резанный поросенок. Вернее, оскопленный! Я оттолкнул его в сторону, с удивлением узнав в нем своего старого знакомого Ахру. Кажется, в Сухуме он обещал мне отрезать язык? «Можешь попытаться… Если руки от паха оторвешь!»

Обогнул его и широко улыбнулся моей грузинке:

— Ну, здравствуй, Тома! Это я!

[1] Сохранилось немало описаний устройства усадеб убыхов и других черкесских народов того времени. Постройки были легкими — по сути, времянки. Такой тип жилых зданий появился задолго до Кавказской войны и определялся партизанской тактикой и не прекращавшимися столетиями сражениями. Никто жестко не был привязан к одному месту. В случае угрозы снимались с места и уходили в горы или в леса, порою сами сжигая свои дома. Их строили из искусно выполненных плетней или циновок, настолько плотных, что не требовалось ни внешней, ни внутренней обмазки. Если таковую делали, используя глину, смешанную с соломой или навозом, то получался турлучный дом. Все держалось на легком каркасе без фундамента.

Глава 18

Бамборские скачки

Тамара, ни слова не сказав, встала. Подошла к свернувшемуся в позу эмбриона Ахре. Оказалось, она прятала в руке стальную полоску Бахадура. Вот этот ножичек она и воткнула абхазу в горло.

Подбежала ко мне и прижалась. Ее потрясывало.

«Моя девочка! — восторженно подумал я и сам себе удивился. — Не чувствую ни малейшего отторжения. Грузинки, они все такие — горячие! Одна даже генерала русского в своей спальне зарезала! Но как же я изменился! Для меня убийство превратилось в норму. Ведь я и сам к Тамаре прорвался, оставив за спиной парочку трупов!»

Я гладил ее по плечу и целовал мокрые от слез щеки.

«Ведь этот ножичек, уверен, она себе приготовила! Как бы я жил дальше, случись с ней беда⁈» От этой мысли меня самого затрясло.

— Живы? — весело окликнул нас с порога мой кунак.

Его черкеска была заляпана кровью. Поперек предплечья шел разрез. Рука висела плетью. Он изо всех сил изображал, что ему не больно.

— Тамара! — заявил я официальным тоном, плохо подходящем к моменту. — Разреши представить тебе моего кунака. Юсеф Таузо-ок из племени Вайя!

— Сперва я займусь вашими ранами. Потом все остальное! — непререкаемым тоном объявила моя царица. — Мне нужны яйца, свежее коровье масло, мелкая соль, мед и мука.

— Ты пирог собралась печь⁈ — поразился я.

Она посмотрела на меня испепеляющим взглядом. Отправилась к очагу, где громоздились кухонные бочоночки и коробочки, бросив на ходу:

— Скажи своему другу, чтобы снимал черкеску. Если вы, конечно, закончили свои мужские игры!

Мы говорили по-грузински. Кунак ни слова не понял. Но гладя на мою счастливую физию и глупую улыбку, не удержался:

— Кажется, Коста, ты пропал!

— Что там, во дворе? Закончились супостаты?

— Джанхот загнал двух последних в кунацкую. Если не сдадутся, сожжем, чтобы не мучиться с ними.

— А Фабуа не станут возражать?

— Эбару башку упрямую проломили. Не знаю, выкарабкается или нет? — ответил Юсеф, стаскивая с себя рукав черкески. — А Эдик-бея и подстрелили, и порезали. Но держится. Ворчит, что мы ему битву испортили!

— Редкий тип! — кивнул я и поддержал руку кунака, чтобы Тамара смогла обработать резаную рану.

— Ай-я! — завопил, дурачась, Юсеф, когда Тамара посыпала ему разрез мелкой солью.

— Скажи этому абреку, что, когда рана подсохнет, я наложу ему повязку с коровьим маслом. И менять ее нужно будет каждый день.

— А зачем тебе яйца и все остальное?

— Гипс буду делать Бахадуру. Ему булавой руку сломали.

— Видишь, Юсеф, этого несчастного? — показал я на очнувшегося алжирца, который недоуменно переводил взгляд с Тамары на меня. — Тот самый человек, который подарил мне тот самый нож! Мы с тобой в твоем дворе учились его бросать. Считай, мой учитель.

— Жалко, он сейчас не в форме. Я бы с удовольствием взял бы пару уроков.

— Мне кажется, он и пальцами ног способен метать свои железки!

Тамара захлопотала вокруг Бахадура. Он стоически выдержал вправление кости и наложение дощечек. Мы с кунаком удалились, чтобы не мешать.

— Яйца мне с птичника принесите! — крикнула нам в спину Тамара.

Вот так всегда! То девушку от злодеев надо спасать, то с курями воевать отправляют…

Имению крепко досталось. Пострадали и люди, и постройки. И виновники трагедии, братья Фабуа. Они-то хоть за дело. Но причем тут восемь зарубленных рабов и один задохнувшийся в дыму? Две старушки на женской половине? К этой повседневной жёсткости черкесского мира невозможно было привыкнуть.

Я прошел в унну, где лежал уже кем-то перевязанный Эдик-бей. Тяжелый бой и потеря крови никак не сказались на упрямом и суровом выражении его лица.

— Я забираю девушку! — с порога уведомил я хозяина.

— Согласия не даю! — зыркнул на меня убых из-под нахмуренных бровей.

— А я его и не спрашиваю! — констатировал я очевидное.

— Не имеешь права забирать мою собственность!

— Плевать! Поправишься, можешь поискать меня!

— Так и сделаю!

Я развернулся, чтобы уйти.