Журналист: Назад в СССР (СИ) - "товарищ Морозов"

На этом новом маршруте судьбы перед ней лежали две главных дороги. Узнать, какая судьба постигла ее мужа Павла, и любыми путями отыскать их общего сына.

Большую часть удивительной истории геолога Ольги Иноземцевой, пропавшей неизвестно где и возвратившейся невесть откуда спустя четырнадцать лет безвестности, мне рассказал уже сам Сотников. Всё это время он не сводил с меня глаз, пристально и испытующе вперив в меня взор, будто великий Инквизитор, допрашивающий свою очередную жертву.

Я и прежде догадывался, что шеф знает о моих псевдо-родителях нечто, мне совершенно неизвестное, но я даже не мог себе представить, насколько это было серьезно. И сейчас, настороженно слушая его, я нет-нет, да и ощущал пробегающий по спине холодок предстоящих новых неприятных открытий. А интуиция не подводит меня никогда!

От поисков мужа Ольга очень скоро решительно отказалась в своих жизненных планах. Ей не составило большого труда убедить врачей, что она потеряла память, едва лишь они с Павлом проникли внутрь «купола». На самом же деле в своей памяти она мысленно передвинула временную шкалу воспоминаний на сутки или двое назад, о чем не поставила в известность медиков и следователя. Память почти сохранила для нее последующие тридцать два, а то и сорок восемь часов пребывания внутри аномального объекта. Фактически она не забыла ничего, вот только, удивительным способом очутившись вне стен «купола», Ольга Иноземцева не сразу, но поняла, что по эту сторону этого странного объекта время, оказывается, текло совсем иначе. Или наоборот. Так или иначе, но за эти двое суток «внутри» снаружи пролетело четырнадцать лет. И теперь ей предстояло восполнить эту потерю.

Павла она потеряла из виду уже через три часа пребывания их внутри «купола». А в жизни «снаружи» у нее оставался маленький сын. С ним-то, на самом деле, и была связана истерика Ольги в ходе опроса ее следователем КГБ. С трудом успокоившись тогда, она дала себе слово вести себя в дальнейшем сдержанно и корректно, сотрудничать со следствием во всём и постараться поскорее выйти из этих душных стен на волю. Что ей, хотя и не сразу, но все-таки удалось.

Оказавшись на воле и впервые снова глотнув свежего воздуха свободы, Ольга Иноземцева первым делом отправилась в главк, восстановилась на прежнем месте работы, после чего тут же и уволилась, получив полный и окончательный расчёт. После чего сняла в Москве маленькую комнатку и принялась, благодаря старым связям, осторожно наводить справки о своем сыне и муже, как если бы они были совершенно чужими ей людьми. Очень скоро она поняла, что в связи с ее таинственным отсутствием на белом свете мир не только не перевернулся, но даже и не слишком изменился с тех пор. Ее пропавшим Павлом уже давно никто не интересовался: на нет, как говорится, и суда нет, а коли нет человека, то нет и проблемы. Более того, Ольга и саму себя теперь ощущала пропавшей среди живых, и в этом мире никому до нее не было дела. Кроме одного маленького человечка, как она надеялась всем сердцем.

Пока была жива Ольгина мама, Иноземцевы дважды оставляли годовалого сына ей. Но затем она покинула мир иной, и супруги-геологи ненадолго оставили двухлетнего ребенка на попечение сестры Ольги, незамужней Татьяны. Эксперимент удался, малыш чувствовал себя прекрасно, и в этом была немалая заслуга тети Вали, мамы Николая, с которым Татьяна надеялась в скором времени связать свою судьбу.

И когда Иноземцевым пришло очередное назначение, и настало время снова собирать рюкзаки, на сей раз в далекие ханты-мансийские края, Татьяна вновь согласилась принять малыша на время экспедиции его родителей, а тетя Валя ее горячо поддержала. Перед отъездом Ольга весь вечер играла с сыном, а перед сном — они с Павлом отправлялись на вокзал рано утром — крепко обняла малыша, даже не подозревая, что видит его в последний раз.

Теперь же, всё обстоятельно взвесив и, как она надеялась, просчитав в уме, Ольга вызвала сестру на телефонные переговоры. Она не хотела свалиться ей как снег на голову, а решила заранее предупредить, что она жива, что она возвратилась, и что теперь уже окончательно заберет сына. Во многом из-за него Ольга и не помчалась сразу в город, где жили Татьяна, Николай и ее маленький Сашенька. Шел 1980−1 год, и мальчик уже, наверное, превратился в парня — все-таки семнадцать лет не шутка, возраст совершеннолетия для мужчины. Ольга хотела предварительно поговорить с сестрой, прекрасно понимая, что за годы ее отсутствия в семье Татьяны уже давно сочли ее погибшей и навсегда вычеркнули из жизни. Иноземцева не хотела никому причинить боли, не считала возможным рвать по-живому, забирая сына из приютившей его семьи, и всей душою хотела решить это дело как-то по-человечески.

Наконец, настал день и час их разговора, пусть и телефонного, и Ольга с радостью убедилась, что с Сашенькой всё обстоит примерно так, как она и надеялась. Мальчик жил в семье как родной; Татьяна с Николаем давно усыновили малыша. Это неприятно кольнуло Ольгино сердце, но она отнеслась к этому с пониманием. Помнил ли сын ее и папу Павлика, в этом несчастная женщина, пропавшая среди живых, вовсе не была уверена.

Тем не менее, говорили они с сестрою тяжело. После первого шока, вызванного известием о возвращении сестры, Татьяна в первую минуту не могла выговорить ни слова. Когда же она обрела дар речи, первым делом сразу заговорила о Саше. И вот тут Ольгу ожидал неприятный сюрприз.

Сестра наотрез отказалась возвратить ей сына. Она твердо стояла на своем, и житейская справедливость, наверное, была в какой-то степени на ее стороне. Спустя столько лет мальчик привык считать Татьяну и ее мужа Николая, за которого она вышла замуж сразу после пропажи Иноземцевых, своими родными мамой и папой, а память о его прежних, настоящих родителях, и без того короткая и отрывочная, быстро стерлась в его сознании.

— Об этом не может быть и речи, — решительно отвергла Татьяна просьбу сестры хотя бы повидаться с мальчиком. — Неужели ты не понимаешь, что это может травмировать его на всю жизнь?

— Я хочу его увидеть. Он мой сын… — тихо проговорила Ольга, чувствуя, как непрошеные слезы начинают застилать ее глаза.

— Нет, нет и еще раз нет, — ответил ей в трубке странный, ставший каким-то чужим такой знакомый ей с самого детства голос сестры. — И прекратим на этом разговор, пожалуйста. Ты, Оленька, еще вполне можешь устроить свою жизнь, а у меня наш Сашенька — единственная надежда. Прощай и прости меня, сестренка.

Потом, шагая домой под холодным ветром, в каком-то ледяном, молчаливом оцепенении пополам с отчаянием, Ольга вспоминала до мельчайших деталей все подробности разговора с сестрой. И все это время до боли в костяшках пальцев сжимала в руке гладкий темно-серый камень с тускло-стеклянными, словно слюдяными прожилками внутри.

Когда она подошла к подъезду, решение было уже принято. Ольга остановилась на крыльце, разжала ладонь и внимательно взглянула на камень.

— Ну, что ж, дружок, вот все само собой и решилось. Надеюсь, Павел меня простит.

И медленно, осторожно, как величайшее сокровище, опустила камень в карман плаща.

— Какое, часом, не скажете? Я бы за это время немного подумал на эту тему.

— Темы пока нет, одни только предположения. Но завтра она вполне может возникнуть. Отбой!

Он положил трубку, а я отправился на вторую попытку организовать себе чайку. Странно, думал я: когда второй раз зазвонил телефон, мне почему-то показалось, что Сотников звонил из одной и той же телефонной будки, что и эта неизвестная молчаливая дама, что только и может, что дышать в трубку. А, может, даже и не из будки, а из одной комнаты. Надо будет его завтра на эту тему подколоть.

Но поутру мне было уже не до приколов. Сотников примчался ни свет, ни заря, cо стильным замшевым «дипломатом» в руке, быстро прошел в комнату, указал мне место за столом, плюхнулся на стул сам и быстро посмотрел на меня.