К Соловьев - Господа Магильеры
«У меня большой опыт по подобным делам, - заявил он, немного самодовольно, - Уверен, мы с вами, коллега, быстро наведем здесь порядок. Я знаю, как управляться с французами. Они, видите ли, считают себя хитрее прочих. Пришло время разрушить это заблуждение».
К вечеру все горожане столпились на площади. Руди удовлетворенно наблюдал, как собирается толпа и сохранял свой обычный вид, благодушный и несколько ленивый. Он вел себя так, словно предстояло что-то рутинное, обыденное и, вместе с тем, не лишенное интереса. Потом он произнес речь, причем на довольно хорошем французском, речь, которую я запомнил почти дословно.
«В свете того, что на фронте продолжается война, в которой Германия ежедневно несет чудовищные потери, недопустимо мириться с тем, что убийцы под покровом ночи наносят нам удары, лишая добропорядочных граждан спокойствия и защиты. Нам стало известно, что среди вас скрывается фойрмейстер или, как у вас выражаются, «мэтр дю фэ». Этот человек под покровом ночи осуществил преступное нападение на императорских солдат и теперь должен ответить перед законом за свои деяния, - он прохаживался перед толпой, как пухлый и самоуверенный воробей, - Мне доподлинно известно, что некоторые из вас знают преступника. И я требую, чтоб он немедленно был назван».
Толпа угрюмо молчала. Мне показалось, что Руди провалится со своей тактикой и даже, если честно, предвкушал это с изрядным злорадством. Время речей и убеждений прошло, мы давно убедились, что самые страшные угрозы не несут никакой пользы. Апеллировать к законности? Требовать выдачи преступника?.. Оберст едва ли не ежедневно грозил толпе расстрелами, и даже это не возымело никаких последствий. Так что мне было решительно очевидно, что раздувшийся «особый дознаватель» попросту теряет время.
Но молчание толпы его не смущало. Он невозмутимо ждал, не вызовется ли кто-то. Никто не вызвался. Тогда он вздохнул. Всем своим видом изобразив искреннее сожаление.
«Что ж, кажется, никогда не желает выполнить свой долг перед законом и справедливостью, мне придется приступить к более действенным и, главное, наглядным, мерам».
Он картинно вздернул руки. Наверно, я мог бы его остановить, я стоял в шаге от него, но даже я не мог поверить в то, что он задумал.
А потом уже было поздно.
Люди, стоявшие ближе всех, вспыхнули. Сразу десять человек превратились в извивающиеся оранжевые коконы, шипящие и дергающиеся на ветру. Над толпой пронесся даже не крик, а единый, исполненный ужаса, вздох. Люди горели прямо на площади, десять огромных живых костров живыми бабочками трепетали перед нами. Они горели долго. Руди, как и любой фойрмейстер, мог убить их мгновенно. Превратить плоть в налипший на брусчатку пепел, в мелкую золу. Но он этого не сделал. Они горели так долго, что я едва сумел сдержать спазм желудка. Невыносимо долго. Как праздничные свечи на пироге.
Кажется, некоторые из них кричали, за треском пламени я не мог разобрать. Несколько человек упало сразу, другие мучительно долго оставались на ногах – извивающие и дрожащие живые факелы. Страшная, чудовищная картина. За которой Руди наблюдал со сдержанным удовлетворением. Это длилось несколько минут, пока, наконец, все эти люди не осели на землю, сделавшись грудами трещащей золы.
«С этого дня собрание будет проводиться ежедневно, - возвестил он, наблюдая за тем, как солдаты сметают с мостовой липнущий к брусчатке пепел, - Говорят, вы не понимаете обычного языка. В таком случае, будем говорить с вами при помощи математики. Говорят, это универсальный язык. Так вот, я доведу до вас его нехитрые принципы. Каждый день, пока французский фойрмейстер остается на свободе, я буду сжигать десять человек из числа местных жителей. И дополнительно еще десять за каждого мертвого германского солдата. Надеюсь, вы сносно умеете считать».
Клянусь, если бы не наши винтовки и благоразумно выставленный оберстом пулемет, Руди бы растерзали там же, на площади. Просто разорвали бы на части, не считаясь с тем, сколько людей он успел бы перед этим сжечь. Но человек – очень сложное существо, и даже за теми душевными порывами, что кажутся нам неудержимыми, стихийными, всегда прячется осознанный или неосознанный расчет. Никто не хотел первым отправляться на смерть, несмотря на все то, что произошло на площади. Толпа глухо выла, изрыгала ругательства, стонала, но никто не сделал шага вперед. Я почувствовал, как в толпе рождается что-то новое, но столь сильное, что его щупальца оплетают каждого находящегося в ней. Это был страх. Страх перед человеком, способным сжечь людей с безразличным лицом, перед человеком, не способным осознать всю чудовищность своих действий.
Я даже не знаю, сознавал ли Руди свою дьявольскую силу. Возможно, нет. Возможно, он просто ощущал себя повелителем огненной стихии и наслаждался этим, не понимая истинной природы человеческого страха. Как я уже сказал, он не производил впечатления умного или проницательного человека. Но наверняка он должен был ощущать это каким-нибудь отупевшим нервом своего тела. Если бы он провел свое аутодафе с яростью, с искренней страстью палача, его бы ничто не спасло. Ни винтовки, ни пулемет. Толпа бы раздавила его.
Но его отстраненность, безразличная, какая-то бюрократическая холодность, сделали его неуязвимым. Он сжигал людей так простодушно и спокойно, словно выполнял опостылевшую и давно потерявшую смысл обязанность. В нем не было ни грамма ненависти, ни крупинки страсти. Он был бездушным профессионалом, давно задавившим внутри себя удовольствие от выполняемой работы. Он был мебелью, он был предметом, он был сухим и безразличным орудием Ордена Фойрмейстеров. И это пугало больше, чем треск огня, пожирающего человеческую плоть. Человек склонен бояться непонятных вещей. А Красный Руди был непонятен даже мне. Мне казалось невероятным, как человек может забирать чужие жизни так равнодушно, с легким презрением, даже со скукой. В этом было что-то тошнотворное, что-то, не свойственное человеческой душе. Мы все убивали. Но мы убивали, подчиняясь порыву ярости, древнему, как само пламя. А Руди убивал так, как подстригал кустарник или читал газету. Безразлично. И оттого выглядел большим чудовищем, чем любой из нас.
Должно быть, я смотрелся жалко, когда попытался объяснить все это оберсту. Голос дрожал, взгляд прыгал, ладони безотчетно потирали одна другую, точно пытаясь стереть въевшуюся в кожу копоть. Оберст и сам был растерян, но он был старым служакой и умел владеть собой.
«Пусть этот Руди работает своими методами, - твердо сказал он, - Зрелище, конечно, ужасное, но будем справедливы. Местные не имеют ничего против горящих германских солдат? Ну так пусть посмотрят, как горят другие».
С этого дня город разительно переменился. В нем поселилось чудовище. Это не был огромный дракон, от поступи которого дрожали дома. Это не был дикий волк, бродящий по улицам. Но город чувствовал присутствие чудовища и обмер от ужаса. Теперь ужас был везде. В лицах, в глазах, даже в звуках и запахах. Я ощущал его явственно, как ядовитый гангренозный запах из-под бинтов.
Чудовище по имени Красный Руди.
Оно пировало ежедневно. Каждый день солдаты сгоняли на площадь людей и каждый раз, после того, как все было закончено, они сметали пепел. Жирный, липнущий к камню, человеческий пепел. Все было неизменно. Люди превращались в статуи из живого огня, а затем – в прах под ногами. Каждый день. Это был спектакль, который повторялся так часто, что превратился в чудовищный фарс. Каждый раз чудовище, принявшее человеческий облик, спрашивало, готов ли кто-то выдать французского фойрмейстера. И каждый раз, вежливо выслушав тишину, исполненную смертельного ужаса, воздевало руки. И снова крик, треск пламени и животный, рвущийся из объятой пламенем груди, вой.
Он сжигал по десять человек ежедневно, как обещал. И по десять за каждого германского солдата. К концу недели его счет дошел до восьмидесяти. Но Руди не выглядел раздосадованным.
«Так происходит всегда, - пояснил он невозмутимо, пуская табачные кольца, - Поверьте моему опыту, коллега Герстель. Всегда одно и то же. Мне вечно приходится сталкиваться с необъяснимым упрямством. Так уж люди, наверно, скроены. Им было бы проще покончить со всем этим, выдать фойрмейстера и зажить спокойно, но они не сделают этого. На первых порах. Они будут обманывать нас и самих себя. Будут ждать помощи, зная, что никакой помощи не будет. Попытаются уверить себя, что вины на них нет. Хотя прекрасно понимают, что пищу огню дает их собственное нежелание совершить справедливость».
К тому моменту мне невыносимо было находиться с ним в одном помещении. Всякий раз, когда этот улыбчивый простак оказывался неподалеку, мне казалось, что я ощущаю запах паленого мяса и тлеющей ткани. Этот человек сжигал людей, находя это ничем не примечательной и монотонной работой. Красный Руди. Палач. Чудовище. Убийца. Повелитель яростного жертвенного огня.
