Андрей Посняков - Посол Господина Великого
– Эй, Харламе!
Обернулся Харлам, к сердцу руку приложил, поклонился низехонько. Знал – хоть и пленник Олег Иваныч, а хозяин его жалует. Остальные Силантьевы мужики тут же были. Онисим Вырви Глаз, староста церковный, – худющий, как жердина хорошая, азартен, что в бою, что в споре, все божился, хоть и староста: вот те крест, да вырви глаз… так и прозвали. Епифан Хоробр – самый молодой, и тридцати не исполнилось, однако ж храбростью прозвище свое оправдывал – бился, живота не щадя. Особенно татар не любил – лет семь назад увели татары брата младшего в полон. Так с тех пор Епифан брата и не видел. Харлам с Онисимом – женаты, да с детками, а Епифан все приглядывался, ходил бобылем, хоть собой не сказать что страшен больно. Борода окладиста, кудри русые вьются – хоть куда жених, да вот переборчив больно. Уж столько девок по ближним деревням попортил… да и по дальним тоже. Силантий на него ругался, насильно обженить грозясь. Кланялся в ответ Епифан да в бороду усмехался. А в битвах не однажды хозяина своего спасал. Вот и благоволил Силантий к Епифану, иногда не брезговал и за стол с собой посадить – хоть и холоп Епифан обельный. Вот такие вот верные люди Олега Иваныча на вымоле дожидались, дела хозяйские справив. С утра вместе приехали, вместе и возвращаться!
Тут же и тронулись, квасу только баклажку взяли в дорогу. Хороший квасок, забористый. Мужик кривой продавал. Олег Иваныч отпил, губы рукавом вытер, крякнул довольно. Поехали вдоль стены, потом свернули к лесу. В посаде дальнем около избы одной, приземистой, бабы на лавках сидели, от солнца щурясь. Одеты ярко – платы узорчатые, сарафаны алые. Сами – набелены, начернены, нарумянены.
Олег Иваныч с Харламом – он у мужиков за старшего был – о-дву-конь ехали, а Онисим с Епифаном – в телеге. Рогожки хозяйские продали выгодно да подкупили кой-чего из товару кузнецкого, теперь радостно возвращаться было. Бабы, что на лавке сидели, как Епифана увидели, закричали что-то. Епифан отвернулся сразу – не видит будто, да и глуховат вроде как, – проехали. Бабы-то – Олег Иваныч заметил – кто такие: по виду-то и не скажешь. Крашены вроде, да одеты бедновато – хотя и ярко. Сарафаны-то из холста сермяжного, ягодой крашенного, такой в воду макни только – сразу краска слиняет, то есть – сок ягодный. Да посад, что проезжали, – тот еще. Избенки все покосившиеся, соломой крытые, заборы кривенькие, серые – нет, не пахло тут и близко богатством каким да румянами.
Уже как в поля выехали – спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то – Харлам с Онисимом – заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона – епитимейника – недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. «Некоторая Заповедь» – один епитимейник назывался, который у Гришани был, – но много и других имелось. Епитимию – покаяние – налагали за прелюбодейства всякие. Типа:
А се грехи:
Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.
Аще кто блуд сотворит со скотом.
Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,
Аще лежати створит блуд жена сама в ся,
Или древом, или инем чим…
Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.
– О совокуплении, – нарочито гнусавым тоном рек Онисим: – Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися… Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?
– Да ну вас, срамников, – отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.
– То гулящие жёнки, да и слободка такая же… Однако я уж три лета как там не бывал…
– Ага, «не бывал», – усмехнулся в усы Харлам. – А кто на той седмице шлялся?
– И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил…
– И чрез трое ден вернулся.
Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво – садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро – не лето, чай.
Подогнали коней, прикрикнули.
– Посматривай, Олег Иваныч, – предупредил Харлам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то – казалось, рядом – заржали кони.
– Неужто не пронесет в этот раз, Господи? – шепотом произнес Харлам и перекрестился.
Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками… и сзади, с орешника… от болотины…
Впряженная в телегу пегая кобыла вдруг встрепенулась, словно почуяла волка. Остальные кони обеспокоенно прядали ушами. Узкая дорога впереди, казалось, проваливалась, исчезая в заросшей чертополохом и кустарником балке, темной из-за вплотную обступивших ее сосен. Не лежало почему-то сердце у Олега Иваныча к этой балке, ох, не лежало!
Однако – ехать-то надо было. Вот и поехали. А кругом кусты, сосны, темень! Вороны каркают!
Едва спустились вниз, на тебе – прямо поперек дороги лежало дерево. И не поймешь – то ли само упало, то ли помог кто. Рядом, прямо на повороте, росла сосна с большими сучковатыми ветками – старая, корявая, мощная. С одной из веток, ближе к вершине, свисала вниз… то ли вожжа, то ли веревка. То ли вообще чьи-то кишки…
Кивнув на лежащее дерево, Харлам обернулся к тележным:
– Убирайте тихохонько. А ты, Олег Иваныч, ежели что – скачи без огляду, мы прикроем. Никак невозможно, чтоб с тобой случилось что, никак… Ага, глянь-ка!
Олег Иваныч уже и сам увидел. Впереди, из-за черемуховых зарослей, показалась вдруг хрупкая фигурка подростка в черной монашеской рясе, подпоясанной простой веревкой, и в черном же клобуке, низко надвинутом на глаза. Длинные, давно не мытые волосы парня свалялись, лицо было покрыто пылью, глаза настороженно осмотрели обозников.
– Чьих будете, люди добрые? – поклонясь, мальчишка подошел ближе.
Ничего вроде особенного не спросил, даже кланялся вежливо. Но… как-то не так… С вызовом каким-то, нахраписто, вроде как издевательски даже! А глаза-то, глаза – так и зыркали!
– Чьих будем – не твое дело, – тронув поводья, Олег Иваныч подъехал ближе. – А вот ты-то кто?
Мальчишка вдруг вздрогнул и внимательно всмотрелся в него. Что-то промелькнуло в темных глазах парня – узнавание, удивление – что-то… Так и стоял он молча. Пялился, удивленно хлопал ресницами.
– А ну, лови его, ребята! – спрыгивая с коня, неожиданно крикнул Харлам.
Епифан с Онисимом, бросив дерево, рысью ломанулись к мальчишке.
Усмехнувшись, тот быстро отпрыгнул в сторону, к корявой сосне и, когда казалось, что вот-вот дотянутся до него цепкие руки преследователей, схватился за свисавшую вниз веревку, дернул… И вмиг оказался на вершине!
Постоял на ветке, рукой махнул, крикнул:
– Езжайте, мужики, с миром! – Постоял немного, улыбнувшись, добавил: – И ты езжай, господине! Помни русалии да молись Яриле за Степанку.
– Какому, к бесу, Яриле? Да за какого Степанку?
А мог бы и не спрашивать Олег Иваныч. Не было уж на сосне никого. Только где-то неподалеку заржали-затопали кони. И стихло все, словно привиделось. Ни коней, ни ржания, ни мальчишки в рясе.
– Чудны дела твои, Господи! – покачал головой Харлам. – Я-то уж думал – биться придется. Угодил ты, господине, разбойникам!
– Что за разбойники такие? – переспросил Олег Иваныч, очень его интересовал вопрос – чем это он им угодил.
– Язычники то, – пояснил с телеги Онисим. – Из-под Твери откель-то пришедцы, с весны еще, с маю. Вот эдак высматривают да имают конного-пешего, а уж опосля в жертву Яриле богомерзкому приносят в капище своем поганом. А капище-то – тут, за болотиной где-то. Так люди сказывают!
Онисим, а вслед за ним и остальные перекрестились.
Язычники… Много их оставалось еще и в Москве, и в Твери, и в Новгороде. И чем дальше от городов – тем больше. Хотя… с холма, что у Черного леса, Москву видно. А вот поди ж ты…
Вспомнилось вдруг Олегу Иванычу давнее московское посольство. Погоня. Изба в дальнем лесу. Языческие игрища – русалии да танцы полуголых дев. Да как пожгли капище, да выбрались еле… А не оттуда ль отрок-то? Не смотри, что в рясу одет. Может, и вправду язычник. Ну, да Бог с ним, с отроком, главное – из лесу выбрались. За холмом посветлело – выйдя из лесу, дорога пошла полями. Кое-где жнивье было уже сметано, а где-то еще жали – согбенные фигуры жнецов было хорошо различимы на светло-желтом фоне поля. Солнце уже зашло. Смеркалось. Убегающая в поля дорога огибала холмы и небольшую дубраву. За дубравой виднелись избы. То и была конечная цель пути – деревенька Силантия Ржи, московского служилого человека… Добрались, слава Богу!
