Опричник (СИ) - Борчанинов Геннадий

Но судя по зареву на горизонте, топоры нам не понадобятся. Всё выгорит само.

С другой стороны, наша помощь всё равно пригодится, например, в борьбе с мародёрами, неизменно появляющимися в подобных ситуациях. Наше присутствие будет создавать хотя бы видимость порядка.

Опричники вскочили в сёдла, в слободе остались только несколько караульных, все остальные, даже больные и готовящиеся к дежурству, отправились со мной.

Кавалькада помчалась к Москве, на всех парах, не жалея лошадей. Зарево становилось всё ярче, с той стороны слышался какой-то нескончаемый гул, рокот. Стихия бушевала, пламя вырвалось на свободу. Никогда не видел, как горит целый город, и не думал, что доведётся увидеть, но зрелище одновременно пугало до чёртиков и восхищало до глубины души. Надеюсь, это первый и последний раз.

Навстречу нам ошалело бежали люди, спасаясь от огня. Простоволосые бабы, чумазые дети. Тащили с собой то, что могли спасти, скарб, мешки, домашних питомцев. Какая-то баба зачем-то волокла с собой здоровенную прялку. Громко брехали собаки, надрывный лай смешивался с бабьим плачем, гулко бил набат. Атмосфера царила жуткая.

И всё-таки мы ехали вперёд, чтобы хоть как-то бороться с огнём, который распространялся всё дальше и дальше. Вскоре мы достигли стены огня, перед которой мужики растаскивали по брёвнам ещё нетронутые дома, чтобы огонь не перекинулся дальше.

Наше появление восприняли с энтузиазмом. Опричники немедленно кинулись на помощь, и я тоже, не разбирая ни чинов, ни имён. На пожаре, точно как и в окопе, все равны. Мне достался багор, и я орудовал им с ловкостью черта над адским котлом. Собственно, для того на пожарных щитах и вешают багры с топорами, просто по старой привычке, даже если все здания из кирпича или бетона.

Жаркое дыхание пламени накатывало горячими волнами, ревущий огонь обжигал кожу даже на расстоянии. От жара скручивались волоски на коже, дым, хоть и быстро разносился ветром, всё равно проникал в лёгкие, даже если дышать через мокрую тряпку, щипал глаза, заставлял кашлять. Но мы стоически переносили эти страдания, помогая москвичам ломать и разбирать деревянные заборы, сараи и избы. Ломали, чтобы сохранить хотя бы часть домов.

Дым и смог, висящий в воздухе, превратил день если не в ночь, то как минимум в сумерки. Мне почему-то в голову настойчиво лезли строки Лермонтова про Москву, сожжённую пожаром, пусть даже никакому французу её в этот раз не отдавали.

— Кто-то сказывал, баба дурная свечку оставила! — крикнул один из мужиков неподалёку.

— Вот курва! — прошипел другой.

Я в эти россказни не верил, слухи бродили один другого краше, но загореться в такую погоду пожар мог и от выпавшего уголька, и от оставленной свечки, и от чего угодно. И поджечь нарочно тоже могли. Такого варианта я тоже не исключал.

— А в аду в тыщщу раз сильнее жарить будет! — сказал вдруг кто-то из москвичей.

Нам хватало и этого. Даже не заходя в огонь, почти все уже получили лёгкие ожоги, не говоря уже об опалённых волосах и бородах. Больше всего страдали руки, даже в рукавицах, и открытые участки тела. Шея, лицо.

Работали всем миром, в стороне никто не отсиживался, и даже бояре и служилые люди не считали зазорным помочь городу, особенно когда дело касалось их подворья. Я порадовался, что так и не успел купить себе недвижимость в Москве. Пожалуй, после пожара можно будет купить землю, а на ней уже выстроить себе дом. Главное, чтобы он потом не сгорел ещё в одном таком же пожаре. Они тут случались если не ежегодно, то очень часто, несмотря на все усилия по их предотвращению.

Уличённых в поджоге казнили, открытый огонь в городе разводить запрещалось, свечи и лампады в тёмное время суток для освещения использовать было нельзя, во дворах и на крышах у всех обязательно стояли наполненные бочки. Спасались как могли, но этого всё равно было недостаточно. Пожары случались регулярно.

Со стороны горящей Москвы летели клочья сажи и горячие искры, молодые пацаны, которые не могли растаскивать брёвна вместе с нами, бегали и затаптывали их, когда они прилетали и приземлялись. Жутко хотелось пить, от дыма и сажи першило в горле.

Москва выгорала. К счастью, не целиком, всего лишь несколько кварталов, остальное получилось отстоять, но даже так ситуация была чрезвычайной. Наверняка с множеством жертв и колоссальными убытками.

Я устало вздохнул и опёрся на свой багор. Оглянулся по сторонам, заглядывая в чумазые и красные лица опричников и местных жителей. Все были грязные как черти, и я тоже, от жары и ожогов почему-то начало знобить, тяжёлая давящая усталость растекалась по жилам. Теперь оставалось только ждать, когда всё погаснет само. Слава Богу, это не горящие торфяники и не туркменские врата в ад.

А потом, когда всё погаснет, нужно будет идти на пепелище и наводить порядок. Мы, к счастью, будем избавлены от необходимости собирать обгоревшие мёртвые тела, мы будем ловить мародёров и прочую нечисть, неизбежно возникающую в таких ситуациях. Как говорится, кому война, а кому мать родна.

Я подумал вдруг, мог бы я этот пожар предотвратить? Организовать пожарные команды, патрули, систему оповещения, и так далее. Скорее всего, вряд ли. Местные уже делали всё, чтобы предотвращать пожары, но в почти полностью деревянном городе из любой искры может возгореться пламя. Вот переход на новые печи, на классические русские печки и отопление по-белому, мог бы помочь, но для этого нужно налаживать массовое производство кирпича. А пока большая часть домов топилась по-чёрному, с дымниками вместо кирпичных труб, всегда существовала опасность.

Тушением пожара царь руководил сам. Вместе со своим двоюродным братом, Владимиром Старицким, разве что семью государя спешно вывезли из города. Царицу Анастасию вместе с царевичами, Иваном и Фёдором. Анастасия Романовна всё порывалась остаться в Москве, но царь был непреклонен, желая уберечь любимую жену от опасности.

Хворь от неё отступила, симптомы отравления прошли, царица чувствовала себя прекрасно, и поэтому хотела участвовать в тушении пожара, хоть как-то помочь пострадавшим, но в этот раз Иоанн настоял на своём.

Погорельцев размещали при церквях и в монастырях, пострадавших оказалось довольно много. И не только с ожогами и отравлением дымом. Кого-то придавило падающим бревном, кому-то прилетело багром, переломы, ушибы. Работы привалило всем. И надолго.

Прогорело и погасло всё только на третий день. Мы с опричниками теперь объезжали пострадавшие районы, наблюдая за порядком вместе с городовыми стрельцами. Ездили снова тройками, гоняя всякую шелупонь, решившую, подобно стервятникам, поживиться на чужом горе. Таких было немного, но всё равно находились.

Многие, правда, со слезами на глазах копались на месте своих бывших домов, выискивая хоть что-нибудь уцелевшее, и таких мы не трогали. Уцелело в пожаре немногое. Остовы печей, керамика. Даже металл местами поплавился, а про какие-то бытовые вещи, тоже отнюдь не жаростойкие, и говорить нечего.

В церквях не утихали молитвы, отпевали погибших. Настроение в целом у всего города было подавленное и угнетённое, что не удивительно. Столь масштабное бедствие кого угодно выбьет из колеи, даже при том, что в нынешние времена к смерти относились куда спокойнее. Кто-то видел в этом наказание Господне, кто-то — знак свыше, кто-то просто пользовался моментом и скупал подешевевшую землю, но в целом отношение к пожару у всех было одинаковым.

Когда всё более-менее устаканилось и наша помощь уже не требовалась, меня вызвал к себе государь.

Иоанн Васильевич, бледный от недосыпа, с огромными мешками под глазами, уставший, принял меня в Кремле, который от пожара не пострадал. Вокруг Кремля специально оставляли пустое пространство, чтобы огонь банально не мог перекинуться по ним за высокие кирпичные стены.

— Здрав будь, государь, — сказал я, как обычно, кланяясь царю.

Тот просто устало махнул рукой. Москва была его личным владением, княжеской вотчиной, и этот пожар изрядно помотал ему нервы.