Кристоф Оно-ди-Био - Бездна
Мы зашли, все втроем, в музей Мальро[163] – согреться горячим шоколадом. Ночная тьма быстро заволокла импрессионистские полотна. Море, видное отсюда через широкие окна, стало угольно-черным. И только вдали, где был порт, два луча от маяка на дамбе, красный и зеленый, тысячи светящихся лампочек на нефтеперерабатывающем заводе и разноцветные огоньки гигантских танкеров еще свидетельствовали о том, что там кипит индустриальная жизнь. Мы вернулись к машине…
И только в ту минуту, когда я укладывал тебя в переносную колыбельку, до меня дошло, что за все это время мы с ней не перемолвились ни единым словом, если не считать упоминаний о соске и памперсах. Плохо было дело. Очень плохо.
А ведь тогда – и это очень важно, Эктор, – она находилась в зените славы. Своей профессиональной славы. Она ничего мне не сказала. Я узнал об этом несколько позже.
Женщина, ужаленная змеей
Она снова начала работать. Проводила все дни напролет в студии, куда так и не допустила меня. Ты помнишь мой рассказ о Лувре? Я тогда описал тебе наше ночное посещение музея, наше изумление перед «Спящим Гермафродитом» и приведенную директором пикантную фразу какой-то англичанки, жившей в XVII веке: «Это единственная счастливая пара, которую я знаю!» Я уже рассказал тебе, как у нас тогда все было. Ее восторг, ее «Сюда! Сюда!». Несколько месяцев спустя, уходя с очередного вернисажа, я встретил директора под сводами пирамиды и услышал новость:
– В любом случае, мы с вами скоро встретимся на выставке Пас.
Я был слишком хорошо воспитан, чтобы переспросить его. Но, вернувшись на работу, тут же набрал номер Пас. Зная, что она неохотно разговаривает со мной по телефону, я ожидал услышать автоответчик, но ошибся – она сразу откликнулась:
– Ну, как тебе понравилось?
– Все превосходно. Скажи, пожалуйста, что это за история с твоей выставкой в Лувре?
Она помолчала, затем раздраженно ответила:
– Выставка и выставка, что тут такого?
– Пас, я повторяю свой вопрос: ты действительно выставляешься в Лувре?
Из трубки донесся щелчок и вздох. Это она закурила сигарету. Затем бросила «да» таким безразличным тоном, словно я спросил: «Хочешь стакан воды к кофе?» Я пришел в дикий восторг. Выставка в Лувре – ничего себе!
– Но это же настоящий триумф! – воскликнул я.
Она молчала.
– Что-то не так?
В ответ я услышал, как она выдохнула дым.
– Да нет, все нормально.
– Ты придешь домой вечером?
– Конечно.
– Тогда, может, отпразднуем это втроем с Эктором?
– Как хочешь.
Я сбегал в магазин и накупил всего, что мы с ней обожали. Устроил настоящее пиршество. Бутылка «Marques de Riscal», испанские морепродукты – анчоусы, pulpo in su tinta[164]. Последний хит Hot Chip[165] на платиновом диске заставлял танцевать в вазе роскошные темно-красные георгины, которые я выбрал для нее; их плотные листья источали аромат мокрой травы. Все было готово. Я пригубил вино и чокнулся с твоей бутылочкой; ты сидел верхом у меня на колене, а я распевал, перекрикивая музыку: «Твоя мама выставляется в Лувре! Твоя мама выставляется в Лувре! Ты понял, мой козлик? Выставляется в лучшем музее мира!» И я начал танцевать, держа тебя на руках и глядя в большое каминное зеркало на нашу прекрасную пару – отец и сын. Я положил тебя на диван, продолжая напевать под музыку: «Твоя мама выставляется в Лувре!» И ты смеялся, смеялся.
Прошел час, а ее все не было. Я уложил тебя в кроватку. И конечно, прочитал на ночь сказку. Я прекрасно помню, что это была история про улитку Марго. Марго, любительница приключений, покидала прекрасный сад, полный благоуханных пестрых цветов, уползала в густую изумрудную траву и отправлялась в путешествие – сперва на спине у лягушки, а потом в консервной банке по реке, впадавшей в море, где она впервые угодила в соленую воду и познакомилась со своими кузенами – раками-отшельниками. Ты рассматривал картинки круглыми как блюдечки глазами и тянулся потрогать бумагу, нарисованные на ней листики и лепестки…
Наконец ты заснул, разомлев от тепла в своей кроватке, и я вышел из детской. Подождал еще. Через полтора часа, все так же в полном одиночестве, я выпил бутылку до дна.
Десять раз я звонил ей и слышал только автоответчик. Волнуясь, я метался по квартире, не в силах больше смотреть теленовости, где повторялись одни и те же дурацкие драмы, одни и те же катастрофы, одни и те же угнетающие цифры, – словом, одна и та же Европа, которую – пусть даже она шла ко дну! – я любил, ибо в остальном мире жить было попросту невозможно.
И тут вспыхнул экран айфона: наконец-то эсэмэска… безжалостная, как нож гильотины: «Не жди меня».
Я вспомнил эсэмэску ее Марена: «ЭТО БЫЛО БЫ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!» Заглавными буквами… Музыка теперь звучала совсем не празднично. Interpol уступил место Citizens. Мне нравится фиксировать эти подробности: когда ты будешь читать мои записи, то сможешь одновременно слушать ту же музыку, накладывать ее на мои слова. «Не давай своей крови остыть», – говорилось в песне. Поздно спохватились – моя уже остыла. Я был изгнан из мира Пас. С холодом в сердце я убрал со стола посуду и бутылку, чувствуя себя несчастным и отвергнутым. Потом погасил свет, вернулся в детскую, к твоему благодетельному теплу, и улегся рядом с твоей кроваткой на ковер, в позе зародыша. По стене скользили грозные силуэты акул, мечта Пас обернулась моим кошмаром; к счастью, рядом было твое дыхание, тепло твоего маленького тельца, и я не имел права впадать в отчаяние, потому что должен был оберегать тебя, а раз уж я был готов отдать за тебя жизнь, нужно было ее сохранить, нужно было бороться. Я закрыл глаза, сраженный вином и усталостью.
В мой сон вторглась чья-то рука.
– Сезар, Сезар…
Я открыл глаза.
– Иди, ложись со мной.
Она присела рядом, она мне улыбается и ласково гладит по плечу. Я чувствую тепло ее дыхания на своих губах. Потом она встает, целует тебя и выходит. Я тоже поднимаюсь – еле-еле, так у меня ломит спину. Тоже целую тебя и выхожу. Она сидит на кровати в спальне.
– Который час? – спрашиваю я.
– Какая разница?
Я стою перед ней.
– Ты мне обещала, что придешь. Что мы отпразднуем это… втроем…
– Что отпразднуем? – устало спрашивает она.
Потом встает, подходит к деревянному стулу, куда обычно складывает свою одежду. Развязывает пояс платья, расстегивает бюстгальтер, поворачивается. Два полушария ее грудей добавляют две планеты к плотскому космосу, вторгшемуся в нашу спальню.
– Обещай мне, что после выставки мы уедем!
Я не ответил. Я притворился спящим.
* * *Она возвращалась домой поздно. Я возвращался рано. Все раньше и раньше. Мне не терпелось увидеть тебя, Эктор. Смотреть, как ты радуешься обыкновенному кусочку хлеба, слушать твои первые слова. Тебе исполнился год – целый год, так будет вернее, – и мы это отпраздновали. Мы могли бы быть счастливы. Стать дружной семьей. Но Пас не успокаивалась:
– Это нечестно с твоей стороны – впутывать в наши дела Эктора!
– Честнее и быть не может: хочешь ты того или нет, Эктор уже в них «впутан». Тебе достаточно только слово сказать, и мы полетим куда угодно. Но только с ним. Хочешь – в Рим, хочешь – в Севилью, хочешь – в Исландию. А можно в Грецию или на Мальту – если тебе желательно повидать своих акул.
– Прекрати говорить об акулах!
– А это не я начал, это ты начала!
Я должен был сделать над собой усилие и покориться. Наверное, и ты так думаешь? Но я повторяю: главная причина заключалась в тебе. Она обвиняла меня в том, что я использую тебя как предлог для отказа. Но это не было предлогом, это было причиной. Еще одной причиной. Гораздо более важной, чем мы с ней. И потом – покинуть Европу, чтобы очутиться… где? Она не имела об этом ни малейшего представления.
– Мне все равно, куда ехать, – говорила она. – Я просто хочу почувствовать, что живу, покончить с этой рутиной, с этим домашним уютом; мне нужно что-то новое, нетронутое, безлюдное, дикое…
– Дикое? И что это значит? Сафари? Ты хочешь видеть диких зверей?
– Господи, какой же ты нудный!
Она кричала, затыкала уши, начинала рыдать, скорчившись на постели.
– Ну прости меня, – умолял я.
Конечно, я притворялся, будто не понимаю. На самом деле я прекрасно знал, что ей нужно. Она стремилась в пустыню. А это было совершенно немыслимо – по своей воле влезть в кровавую мешанину Ближнего Востока или попасть в заложники где-нибудь в Тимбукту. Стать свидетелями хаоса, абсурда, деградации. Меня это не прельщало. Там оказывалось под угрозой все, что было красиво. Взять хоть Мали, то самое Мали, где я побывал давно, еще до Ливана, на биеннале фотографии. Отныне, стоит ЮНЕСКО включить какую-нибудь древнюю мечеть в список мирового культурного наследия, как она тут же становится мишенью экстремистов – во имя Аллаха, конечно. Какая судьба ждет ливийские Лептис-Магну и Сабрату?[166] Их тоже взорвут? Неужели Пас хотела увидеть именно это, увидеть собственными глазами?
