Аннелиз - Гиллхэм Дэвид

— По-моему, я уже достаточно отскреб. Руки устали. Почему бы нам не зайти внутрь? Выпьем чаю, посмотрите магазин. Изнутри он куда симпатичнее, — признается хозяин.

Когда они входят, на двери звякает колокольчик. Внутри царит тот уютный, чуть отдающий плесенью, запах, какой за долгие годы вырабатывается в некоторых книжных лавках: слишком много книг на слишком тесном пространстве. Потирая руку, он зажигает плитку, стоящую на стуле у прилавка.

— Боюсь, ни молока, ни сахара у меня нет. Даже суррогатных. — Он говорит с Анной по-голландски, но она безошибочно угадывает резковатый берлинский акцент.

— Вы не вызываете полицию, потому что вы еврей?

— Нет, потому что не вижу смысла.

— Значит, вы позволите им уйти от ответа? Они портят ваше имущество!

— Кто-то измазал дверь краской. — Пожимает плечами. — Не то, за что следует казнить.

— Простите, просто…

Он поднимает брови:

— Что?

— Я тоже еврейка, — сообщает она.

Снова та же улыбка.

— Да, я догадался. Но не беспокойтесь. Это больше не преступление, — уверяет он и ласково, но вместе с тем оценивающе рассматривает Анну. — Мое имя Вернер Нусбаум, — говорит он и протягивает руку из-за прилавка. Анна недолго пялится на руку, но потом делает шаг вперед и пожимает ее.

— Господин Нусбаум, — повторяет она и пристально рассматривает его лицо. Длинный орлиный нос со слегка сплющенным кончиком. Мощный лоб, лысина на затылке, коротко остриженные кудрявые волосы и всклокоченные седоватые усы над вандейковской бородкой. Один глаз полузакрыт, точно устал смотреть на мир полностью распахнутым, но сам взгляд живой и пытливый.

— А ваше имя? — интересуется он.

— Меня, — отвечает она, — зовут Анна Франк.

Господин Нусбаум склоняет голову набок, точно внезапно пришедшая мысль выбивает ее из равновесия.

— Франк, — задумчиво повторяет он. — Надо же, совпадение. Я знал человека по фамилии Франк. Он из Германии.

— Мы и приехали из Германии, — признается Анна. — Из Франкфурта-на-Майне.

— О нет — этого не может быть, — говорит хозяин книжной лавки. — Но, на всякий случай, — любопытствует он, — вы, часом, не состоите в родстве с Отто Франком?

Анна выпрямляется.

— Отто Франк — мой отец.

— Отто Франк. У него была вроде бы фирма, специи и все такое. Здесь, в Амстердаме.

— И сейчас есть, — отвечает Анна.

— То есть вы говорите… он жив?

Теперь уже Анну выбивает из равновесия вопрос, который все евреи вынуждены задавать друг другу в эти времена. Она лишь кивает в ответ и видит, как опускаются у него плечи — как у человека, который до последнего момента очень старался держаться прямо.

— Что ж, чудеса продолжают случаться. Mensch [12] уцелел, — объявляет он, затем смотрит на Анну. — Вы, наверное, недоумеваете. Но я знавал вашего отца весьма неплохо, — ласково объясняет господин Нусбаум и, обнажив запястье, демонстрирует лагерный номер, — когда мы останавливались в одной гостинице.

Когда господин Нусбаум появляется на Йекерстраат, при виде Пима он начинает насвистывать Бетховена. Пим, с полными слез глазами, встает во весь свой солдатский рост и начинает свистеть в унисон. Так возобновляется их дружба. Оба в слезах, ни один не собирается сдерживать чувств, и Анна, смотря на них, тоже не может удержаться. Боль точно молотом бьет по сердцу, и она уходит в свою комнату. Марго в лагерных лохмотьях пытается утешить, а скорее, допросить сестру. Анна, что случилось? Почему ты плачешь? Но у нее нет ответа для сестры. Анна не сдерживает слез и не может ничего поделать со своим горем: и те, и другое, кажется, обрели над ней полную власть. Она лежит на кровати, свернувшись в клубок, когда в комнату стучится Пим:

— Анна?

— Да, — отзывается она, всхлипывая и глядя на стену у кровати.

— Можно войти?

— Мне нехорошо, — отвечает она, но Пим все равно осторожно приоткрывает дверь.

— Я ненадолго.

Она переворачивается и быстро садится на кровати; глаза ее красны.

— Господин Нусбаум еще здесь?

— Нет. Он уже ушел, — отвечает Пим. — Прости, если наше воссоединение тебя расстроило. Старики бывают сентиментальны.

— Как вы познакомились?

— Как? — Он вздыхает. — В Аушвице. Нас поместили в один барак. Но со стыдом признаюсь: первое, что я сделал при знакомстве, — врезал ему по лицу.

Анна моргает:

— Врезал?

— Верно, по лицу, — кивает отец. — Я уже и не помню сейчас, за что. Какой-то жалкий спор. Но там не владеешь собой.

— Так вы подружились, потому что ты его ударил?

— Нет. Потому что я услышал, как он насвистывает «Лунный свет» Дебюсси. Префальшиво, но с чувством, точно каждая нота — подтверждение того, что он еще жив. Я немедленно понял, что нужно попросить у него прощения. Так что я тоже начал ее насвистывать. После чего, — Пим пожимает плечами, — мы стали близкими товарищами. Говорили о музыке, искусстве, литературе. В Берлине у него было издательство, а потом его украли нацисты. Он мог цитировать по памяти Шиллера, Гейне, Гете — особенно Гете. Это вдохновляло. Работа мысли, вот что это было. В самом конце, когда я уже терял сознание, именно он привел ко мне одного из врачей-заключенных. Так меня определили в барак для выздоравливающих, что, вероятнее всего, и спасло мне жизнь. Так что я ему многим обязан. После освобождения я пытался найти его через Красный Крест, но смог выяснить только то, что его эвакуировали из Аушвица. Честно говоря, я не верил, что он выдержит. Так что, Анна, спасибо тебе за то, что вернула его мне.

— Я ничего не делала.

— Может, ты так и не считаешь, но Вернер сказал мне, что ты произвела на него впечатление.

— Он тебе рассказал, что случилось? Что сделали с дверью его магазина?

— Да, — осторожно отвечает отец. — А еще его поразила твоя сила духа. И самообладание. — Сказав это, Пим добавляет: — Он интересуется, не хотела бы ты немного поработать в его магазине?

Анна недоверчиво смотрит на Пима:

— В его магазине?

— Да, я сказал ему, что ты любишь книги, — говорит отец. — Кажется, он очень хочет принять тебя на борт. Разумеется, я все еще ожидаю, что иногда ты будешь помогать мне в конторе. Но пару дней в неделю, книги расставлять на полках… Он же управляется там один, так что лишняя пара рук придется кстати. Как тебе такая идея, моя девочка?

Магазинчик располагается неподалеку от того места на канале Сингел, где Пим некогда арендовал контору. Теперь Анна ездит туда на велосипеде дважды в неделю до ужина. Место ей нравится. Она любит запах старой бумаги, ссохшегося переплетного клея и даже резкий кожаный дух сигарного дыма. И конечно же полки, уставленные старыми книгами всех форм, цветов и размеров. Даже если нет покупателей, а это часто бывает, она смотрит на ряды книг от пола до потолка и от стены до стены, и это ее успокаивает. Вот это и есть тот самый gezellig. Это любимое голландское слово — уютный — она записывает в своей тетрадке. Уютная книжная берлога, зовет она это место. Ее работа — разбирать новые поступления: доставать из коробок и расставлять по полкам сообразно жанру и теме. Она любит возиться с книгами и частенько забывается, заглядывая под обложку, и, зачитавшись, вдруг обнаруживает, что не закончила работу. Но, похоже, господин Нусбаум не возражает. Дает ей почитать то одну, то другую книгу или приговаривает: «А вот эту попробуй», или: «Вот история, которая может показаться тебе блестящей — или нелепой, а может, и той и другой сразу». И конечно же вдобавок к книгам, книгам и еще раз книгам, там есть кот. Крупный, черепаховой масти, с ленивым взором — Анна окрестила его «Черепах» из-за этих пятен. В благодушном настроении он терпит привязанность Анны, но, будучи по натуре уличным котом, думает только о себе, греясь на солнышке. Анна восхищается этой его способностью, но поступать так же у нее не получается. Когда ее внимание перестает его интересовать, кот неслышно ускользает.