Станислав Смакотин - Цусимский синдром
«Орел», «Орел»… Интересное совпадение – в эскадре сразу два «Орла»… Госпитальный и броненосец. Не путают?
Уже собираюсь спускаться в каюту, и меня будто кто-то ударяет по голове, я останавливаюсь. Аккурат напротив пожарного гидранта с торчащим краном.
Стоп, Слава. А вот теперь по порядку: почему после поражения японцы не отпускали госпитальное судно «Орел»? Потому что плохие и узкоглазые?
Пожарный гидрант не выражает никаких эмоций, будто говоря: «Мне-то какое дело до ваших японцев с птицами… Моя задача маленькая – подать в шланг воду, и фиг с вами!.. А японцы – это вообще кто?!.
Нет, глупый гидрант, не так. Японцы к тебе будут иметь самое прямое отношение, но я сейчас не об этом… Госпитального «Орла» они почему не отпускали?..
Гидрант хранит упорное молчание.
…А не отпускали они его, противопожарная прибамбасина, потому что на нем присутствовал экипаж английского парохода «Ольдгамия»… Который, если не изменяет память, был задержан «Олегом» пятого мая… Так?..
У крана смешно открыт рот, и выглядит он так, будто увидел что-то очень необычное и страшное.
Я продолжаю рассуждать про себя, не обращая внимания на эмоции железяки.
А сегодня у нас уже шестое… Значит, «Ольдгамию» мы УЖЕ не встретили? И не разгрузили, и не отправили в обход Японии? Дела… Похоже, Слава, с твоим прибытием сюда действительно все поменялось. Причем настолько, что даже книга «Цусима» теперь неактуальна и бессмысленна… Больше нет прошлого, а точнее – будущего. Оно изменено появлением тебя и нарушено безвозвратно. Теперь все здесь происходит впервые!
Оставив пожарный гидрант в покое, я невесело спускаюсь в чрево корабля и добредаю до знакомой каюты. Не снимая кителя, падаю на диван, последним движением укутавшись в шерстяной плед.
Следующие три дня проходят в непрерывных маневрах, чередуемых с интенсивными артиллерийскими учениями. Постепенно во мне выработалась привычка вскакивать каждое утро под барабанную дробь тревоги и укладываться спать в кителе – еженощно эскадра отражает «минные атаки». Правда, без ночных стрельб: дело ограничивается лишь тренировкой прислуги у орудий.
С Матавкиным встречаемся редко, еще реже общаемся – у издерганного таким режимом врача от усталости появляются синяки под глазами.
После разгрома корабля с кают-компанией я начал ощущать отчуждение, исходящее от офицеров броненосца: со мной здороваются, интересуясь делами, однако при первой возможности сворачивают разговор. Впечатление, что офицерский корпус, за исключением Вырубова, Данчича (к моему удивлению) и еще пары человек, винит в притеснениях непрошеного гостя. То есть меня.
Диалоги происходят приблизительно такого характера:
– Господин поручик? Доброе утро!
– Доброе, господин лейтенант…
– Простите, бегу по службе!
Ну и ладно. Не сильно-то и хотелось, господа элита… Российской империи. Перебьюсь! К тому же вас тоже можно понять. Никто ведь не знает того, что мы с адмиралом… Знали бы вы – все было бы по-другому, уверен. Вы мне от этого менее симпатичны не становитесь, а я… Я не гордый…
Пользуясь свободным временем, я всецело посвятил себя наблюдению за маневрами, окончательно изъяв бинокль у младшего судового врача. Впрочем, вытребовав на сей раз его согласия. Делая морду кирпичом и тихонько занимая позицию у прожектора заднего мостика – почти не дышал, внимая словам присутствующих.
Ночное совещание адмиралов со штабами явно не прошло даром. Весь день седьмого мая адмирал занимался тем, что гонял первый отряд в хвост колонны и обратно – то заставляя сбросить скорость до пяти узлов, пристраиваясь затем в кильватер «Ушакову», то вновь уводя вперед, командуя увеличивать до пятнадцати. Первый же опыт такого маневра повторил цусимскую оплошность: как и в завязке сражения, небогатовский теперь «Ослябя» почти застопорил машины, пропуская перед собой «Орла»…
Подобные перестроения оказались столь нехарактерны, что офицеры на заднем мостике буквально начали держать пари, споря: надолго ли хватит адмиральского запала? Итог общему мнению печально подвел Вырубов: «Не поздно ли взялись, господа?.. Скоро берега Японии увидим в бинокль!..»
Рожественский, похоже, решил окончательно взяться за первый отряд: даже на стрельбы, завершающие седьмое число, бородинцы ушли отдельной группой. Ведя огонь на сей раз по единственному сброшенному с «Орла» щиту. «Суворов», начав стрельбу первым, передал дистанцию мателотам, не преминув сделать выговор «Бородину» за несвоевременную пристрелку. Получилось весьма коряво: «Александр» оказался единственным, чьи залпы легли возле мишени. «Бородино» же с «Орлом», находясь значительно позади, с первых же выстрелов допустили огромные недолеты…
Таким же образом прошли и следующие два дня – маневры, маневры… И еще раз маневры. С которыми на эскадре действительно все очень плохо. О чем теперь с уверенностью могу судить даже я, сухопутно-гражданская личность. Мне совершенно непонятно, чем занимался весь девятимесячный поход Рожественский, если сейчас, к его концу, самые простые упражнения зачастую вызывают в боевом строю почти настоящую панику.
Окончательно выделив первый отряд броненосцев в самостоятельную боевую единицу и явно не успокоившись на этом, адмирал буквально завалил командиров работой: то обводя четверку колонной вокруг всей эскадры на полных оборотах, то, внезапно заставив сбросить ход, пристраивая ее в конец общего строя. Отдельное же удовольствие командующий получал, внезапно объявив поворот «все вдруг», переводя броненосцы в строй фронта. В такие моменты выговоры экипажам сыпались как из ведра. Не церемонясь, Рожественский ругался на полную катушку, используя для этого все доступные средства, сиречь – сигнальные флаги. Особенно жестоко доставалось несчастным «Бородину» с «Орлом». И частенько под гордо реющее на «Суворове»: «Не можете летать – научитесь хотя бы посредственно плавать», – либо: «Позорите собой историю великой битвы», – оба неудачника стыдливо пристраивались к собратьям, занимая свое место в линии. «Александру» же, в силу принадлежности к царской фамилии либо еще по каким причинам, люлей доставалось на порядок меньше. Впрочем, к оправданию последнего стоит сказать, что и маневрировал он значительно лучше остальных, всегда следуя в кильватере флагмана. «Любимчик» – можно было то и дело услышать про него на мостике.
Остальная часть эскадры маневрировала и вовсе ужасно – переходы из колонны в строй фронта давались кораблям хуже некуда. И если наш, первый отряд пусть худо-бедно, но выдерживал строй пеленга, то второй, а особенно третий отряды осуществляли его вразнобой, создавая привычный уже хаос.
Попытки же объяснения офицерами на мостике их несплаванностью и первыми маневрами с момента присоединения Небогатова на меня лично никакого впечатления не произвели. Получалось откровенно плохо!
Ставшие ежедневными стрельбы проходят немногим лучше: Рожественский явно пытается наладить поотрядный огонь, но получается это у него совсем не айс… Мягко говоря. Разделяя колонну броненосцев на три отряда, водит их кругами вокруг мишеней – то сокращая, то увеличивая дистанцию. Причем расстояние до каждой цели каждый раз определяет глава каждой четверки, передавая ее следующим в кильватере. Для меня так и остается непонятным – то ли дальномерщики плохо разбираются в оборудовании, то ли сигналы кораблями репетуются неправильно. Расстояния недолетов и перелетов часто столь существенны, что могут отличаться от обозначенного на целый десяток, и не один, кабельтовых.
Радует одно – настроение командующего наконец постепенно начало передаваться и его подчиненным: все реже на мостике можно услышать смех и шутки, все чаще я наблюдаю вокруг себя сосредоточенные серьезные лица. Четырехдневные маневры со стрельбами почти до предела измотали экипаж, и не только офицерский корпус: с усталых лиц матросов послетали улыбки, измотанные до предела кочегары то и дело поднимаются на палубу, усаживаясь небольшими группами, прямиком на настил. Разговоры в таких кучках сидельцев почти отсутствуют – люди просто молча, тоскливо глядят пустыми глазами вдаль, на линию горизонта.
В кают-компании, в одночасье превратившейся в мрачное унылое место, не осталось и тени от былого уюта: из всей мебели сохранились большой деревянный стол с десятком стульев, которых на всех не хватает. Чтобы отобедать или отужинать, офицеры вынуждены занимать очередь, недовольно толпясь вокруг занявших места счастливчиков. И если бы косые взгляды имели свойство оставаться на их объекте, то броненосец давным-давно отправился бы на дно, не выдержав моего веса под их грузом.
Вообще-то люди за последнее столетие совершенно не изменились, и быт корабля все больше напоминает мне мою работу в родном, будущем столетии. Те же повседневные рутинные обязанности, часто выполняемые через «не могу», ссоры, мелкие дрязги, сплетни… Разница, пожалуй, лишь в культуре общения да какой-то витающей в воздухе благородной идее. Если в двадцать первом веке таковая отсутствует в принципе, разве что обогащение с наживой… то эти люди, похоже, свято верят в то, что делают. И слово «отечество» для них отнюдь не является пустым звуком в нашем, привычном понимании.
