Владимир Шкаликов - Колымский тоннель
Все испортил старик. Он заболел, а мужу об этом не сообщил. Ах, Вася, я была такая пустышка, что не помню из этой жизни ни одного имени, ни одного названия, ни одной даты. День-ночь, летозима — вот и все.
Летом муж не бывал у меня подолгу. И как раз старик заболел. Он мне сказал, что не надо тревожить хозяина, сын его заменит, сын у него — тихий мальчик.
И старик привел своего сына. Верзилу и головореза. Он оружия не имел. Он без оружия мог все что угодно. Он меня изнасиловал в первую же ночь. Да так, что не оставил ни одного синяка. Специалист и животное к тому же. Но ведь и я была — животное. Только все-таки другое. Я об этом скажу потом.
Этот скот не только делал со мной что хотел. Он мне все рассказывал.
От него-то я и узнала, что я не единственная жена. Но ничего страшного я в этом не обнаружила. Я знала, что это нормально, а в передачах по телевизору — обман и пропаганда. По телевизору показывали как плохо живут люди в других странах, какие там голодные, рахитичные дети, какие злые полицейские, и как хорошо у нас: ударный труд, радостные улыбки, демонстрации с флагами и всеобщая дружба, любовь и равенство. Я презирала эту ложь для бедных. Я считала их рабами, а себя — свободной. Так научил муж.
Этот скот говорил, что папаша его вовсе не болен. Просто мой господин обидел его, и он решил таким вот способом отомстить. Конечно, дело рискованное, потому что я могу проболтаться. Но если я их выдам, они меня тут же убьют, потому что терять им все равно будет нечего. Я на это ничего не отвечала. Когда ужас первого насилия прошел, я окаменела и позволяла ему делать все, что он хотел. Все мое женское и человеческое принадлежало мужу, я даже в мечтах о близости с мужчиной представляла только мужа.
Я знала, что судьба двух негодяев в моих руках, а моя собственная судьба теперь была мне безразлична.
Этот скот говорил, что мой муж — самый большой подлец на свете. Что он заставляет всех простых людей трудиться только за кусок хлеба, а за непослушание бросает в подземную тюрьму и заставляет делать бессмысленную рабскую работу. Что он отбирает дочерей у отцов, а потом выдает их замуж за кого захочет, и эти подневольные мужья его благодарят. Что он грабит государство, но правительство закрывает на это глаза, потому что он их всех купил. Что всех, кто пытается его разоблачить, он просто уничтожает, даже следов не остается…
Я слушала эту ложь, я была как камень и думала только об одном: вот приедет муж, погодите…
Этот скот убеждал верить ему, доказывал, что видел все своими глазами, так как работает в личной охране мужа. Я молчала и думала об одном.
Этот скот требовал ответных ласк и умолял его не выдавать. Он был замечательным любовником и умел довести меня до такого состояния, что получал свои ласки. Но думала я только об одном.
Я тоже была животное, но я была хозяйское животное. К приезду мужа старик уже не болел, и сын его являлся только ночами. В первую же минуту я бросилась к мужу и все ему рассказала.
Муж знал, что у старика маузер, но не испугался. Он зарезал его при мне. Сына он велел поймать и бросить навечно в подземную тюрьму. Я поняла, что сын старика рассказывал мне правду о муже. Но это не имело никакого значения. Я выполнила свой долг и была довольна. А муж вывел меня во двор и велел подать ведро бензина. Когда ведро подали, он облил меня бензином с головы до ног, так, что не осталось сухого места, потом дал спички и отошел. Я знала, что так будет. Если и надеялась на другое, то без радости. Другое было бы — вернуться к родителям, испачкать всю родню своим позором.
Жизнь была мне обузой. Я без колебаний чиркнула спичкой…
Сигарета пахучая такая! Я спичку дымом погасила, в пепельницу положила и проснулась.
И опять, Васенька, я решила спать в Такэсиной мастерской. Мне было жаль бедную рабыню, но я уже понимала, что больше ее не увижу, и надеялась просто попасть в какой-нибудь приятный сон.
3. Сон об одиночестве
И опять не попала. Оказалась в такой тоске, что лучше бы и не смотреть. Может, лучше бы и не записывать, да жалко: ведь это тоже чья-то жизнь и даже весьма бурная, только по-своему.
Между прочим, удивительная новость: всегда думала, что сон — это немедленные действия, то, что сейчас, и вдруг оказывается, что возможны во сне — воспоминания! То есть, все равно что сон во сне. Бред в бреду! Даже до такого может докатиться человек, если его оставить совсем одного. Так-то, учти.
Сижу, старая, у окна и жду сына. Он работает в милиции, офицер. Живет с молодой женой у ее родителей, на другом конце города. Там ему ближе до работы. Но это предлог. Главное — жена с норовом. Сказала — будем жить с моими, и он не перечил. Еще один предлог, что его теща, его новая мама — педагог по образованию. "Полезно для ребенка." Пока девочка была маленькая, возили меня к ней, потому что я врач. А теперь — сама не приедешь, так и не позовут. И Ромочка раньше каждый день заезжал: "Мама, я котлеток привез. Мама, что починить?" А теперь он — Роман Романыч, некогда стало. Была мать моложе, была нужна. А теперь его Лерка выучилась на юриста, все с ней дружбы ищут, зачем ей старая свекровка — врач?
Сижу на грубой табуретке у окна и жду Роман Романыча. Завтра будет неделя, как жду. Тяжелое общее недомогание, и воды подать некому. Сижу и вспоминаю. Ромочка только родился, влачим жалкое существование. Мама, покойница, пошла работать, ей говорят: "Или пенсия, или зарплата, выбирайте". Объест она государство, если при своей заслуженной пенсии будет еще на него работать! Но зарплата на десятку больше, отказалась мамочка от пенсии. Пожили так полгода, Роман-старший говорит: "Ну, хватит. Будем вербоваться на Север". Мы оба врачи, завербовались в Североморск. Белые ночи, полярные ночи, холод, пурга, авитаминозы, ребенок болеет, продукты втридорога… Потом — северные надбавки, повыше коэффициенты, Ромочка уже в школе…
Откуда я знаю, Вася, что это за надбавки, за коэффициенты. Во сне — знала. Понимаю, что это деньги, "длинные рубли". И вот мы перемещаемся за этими рублями по Северу на Восток… Смотрю в окошко: вдоль тротуара вишни, сливы, абрикосы, цветы между ними… И жутко мне вспоминать наше движение от Североморска до Анадыря. Где ни работали, везде вышки, колючая проволока да не нужные никому постройки. Помнишь песню: "По тундре, по железной по дороге…" — я видела эти рельсы в тундре. Людские кости вместо шпал, но все местные жители молчат, как наши на Колыме. У кого ни спроси — "не знаю…" Смотрю в окно: весна, все деревья белым цветут, на углу моего дома горит лампочка — освещает номер дома, чтобы Ромочка не заблудился, и все это белое, вечное, молодое, цветущее, чтобы у меня разыгрывалась стенокардия, чтобы пропадал и подпрыгивал пульс…
Вот, Вася, как я страдала по-медицински о своей загубленной южной молодости. Шесть лет каторги в институте, шесть лет каторги на полторы, на две ставки — все бегом, а потом двадцать лет по Северу — ни дна, ни покрышки. Молодое томление в старом теле. Ах, Вася, поздно…
У Ромочки тоже не было детства — может быть, он это мне не простил? Огромными усилиями удалось адаптировать его к Северу. Потом огромных усилий стоило добиваться, чтоб он не стал каким-нибудь ненцем, коми, остяком, чукчей, коряком, якутом, нивхом… А его к ним так и тянуло. "Ромочка, сыночка, почитай!.." Нет, он уже у них. С мальчишками ладно, научился охотиться, выпросил у отца ружье, стрелял отлично, поздоровел, возмужал. Но девочки! (Ты учти, Вася, это не мое мнение, а той несчастной старухи, за которую я вспоминала). Девочки созревают рано, идут на связь легко. Я ведь врач, я повидала… Не хватало Ромочке жениться на какой-нибудь такой. Мы знали одного русского, который женился на корячке и бегал за оленями по тундре. А ихних детей мы, русские, учили в интернатах, тащили за уши в Институт народов севера, а они оттуда убегали к своим табунам…
Вася, я жила в этом сне и не задумывалась, почему они не бросят и не уедут к своим вишням, если уж так плохо. Я понимаю — у тебя была служба, меня загнали, но они-то?! Оказалось — только из-за благополучия.
Сижу на грубой табуретке у окна, неудобно мне сидеть, но сижу только на ней, потому что стульев жалко: они и так в чехлах, чтобы не пылились и не стирались. Я стала скупой.
Поначалу была просто жадная. Побольше заработать, побольше купить, чтобы зажить потом "на материке" (то есть среди вишен) лучше всех, ни в чем себе не отказывая. Жадность — качество неплохое. Медицину я любила, пять раз проходила усовершенствование, по пяти специальностям могла работать — незаменимый врач. Рентгенолог — доплата за вредность. Инфекционист — доплата за вредность. Курортолог — санаторное питание. Опять полторы ставки, две ставки, коэффициент — один к двум, десять северных надбавок… Деньги — деньжищи. Честно, заметь, заработанные. Ценой здоровья и лишений. Скупой я сначала не была. Мамочка строила этот дом среди вишен, мы на это дело высылали деньги регулярно. Приезжали в отпуск — привозили ковры, мебель, вещи — пользуйся, мамочка. Всю билиотеку собрали на Севере по подписке — читай, мамочка. Легковую машину купили, но на Севере ездить негде — привезли, поставили во дворе, прямо в упаковке. Так все в упаковке и стояло — мебель, книги, ковры, телевизор, машина, мотоцикл. Мамочка моя бедная построила для нас дом и прожила сторожем при вещах эти двадцать лет, просидела до самой смерти на этой же грубой табуретке. Теперь сижу я и охраняю нажитое. Для кого? Для сына? Для внучки? У них все это есть. Чуть похуже, в соседнем магазине купленное, не жалеемое, живое…
