Владимир Шкаликов - Колымский тоннель
Но я не летчик. Летчики летают на больших, страшных самолетах с дырками по бокам и сзади. Огонь и грохот. Мой самолетик — с винтом, просто для здоровья. Меня и кормят особо — не тяжело и сытно. А работа наша — приборы, цифры и чертежи. Нас пятеро. На работе мы все в одинаковых голубых комбинезонах. В них все удобно делать, и в туалете удобно, и стирать не надо, потому что кругом очень чисто, а в конце недели мы одежду сдаем и получаем свежую.
Тех, с кем работаю, я знаю и люблю. У Дины черная кожа. Роберт тоже черный. Чен, наверно, китаец. А мы с Георгием — белые.
Но той любовью, которая только на двоих, никто ни с кем в нашей пятерке не связан. Дина очень темпераментная, она без мужчины страдает, у нее один постоянный гость после работы — он тоже черный и занимается какой-то техникой где-то в нашем же Центре (интересное название для организации — просто Центр). Роберт — очень молодой и очень талантливый в науках, поэтому девушками не интересуется пока и сам скромен, как девушка. Чен имеет жену и троих детишек, они ежедневно подвозят его к Центру и уезжают, старший сын лет десяти хорошо водит машину. (Мне всегда хотелось посмотреть, как он достает до педалей, а оказалось, что ничего особенного — на педали надеваются еще одни педали, на раздвижных ножках.) У Георгия нет женщины или девушки, но есть интерес ко мне. А я имею интерес к одному любителю быстрой езды на мотоцикле, но работа пока не позволяет мне завести от него ребенка.
Что значит — "пока"?
"Пока" — это цель нашей подготовки и даже нашей жизни. Мы уже заканчиваем занятия в классах и на макетах, мы уже начали обживать свой корабль, на котором поднимемся туда, где движется Луна.
Найду ли слова, чтобы объяснить тебе мою работу? Ведь язык, на котором я говорила во сне, совершенно мне не знаком.
Мы — пилоты космоса. Наш корабль — ракета. Он похож на кремлевскую башню, но в три раза выше и гораздо толще. К нему сбоку прикреплен наш "Челнок". "Челнок" чуть меньше Спасской башни, у него есть короткие крылья, он называется — ракетоплан спуска. Большой носитель забросит наш "Челнок" в космическую пустоту, где нет воздуха, и рухнет куда-то в Тихий океан. А мы в "Челноке" станем маленькой Луной, сделаем свои дела на орбите и спустимся назад, как самолет. Для нас выложена специальная, очень-очень длинная посадочная полоса. Это будет наш единственный полет. После него мы будем заниматься наукой, обработкой собранного материала (мы летим на месяц!), нас будут долго-долго обследовать врачи и биологи, и можно будет все-все-все. Тогда рожу своему мотоциклисту ребеночка, и будем втроем гонять по дорогам.
Вот такое объяснение, лучше я не умею.
Ах, Вася как утомительны бывают занятия. Иногда устаю настолько, что не могу вести машину. Но об этом не стоит пробалтываться. Потихоньку от всех, особенно от Георгия, звоню своему мотоциклисту, и он увозит меня домой. Он на руках выносит меня из машины, вносит в комнату, осторожно опускает на постель… Тут силы ко мне возвращаются, и мотоциклист убеждается, что мой будущий полет не стоит волнений, что я способна выдержать любые перегрузки!
Если ты, Васенька, заревновал, то не забывай, что, во-первых, это сон, а во-вторых, мотоциклист как две капли похож на тебя. Он, по-моему, не из сна, а из моего воображения.
И вот мы на старте. Стартом называется вся эта бетонная площадь, с которой мы взлетим, и вообще весь комплекс оборудования.
Много людей, нас снимают кинооператоры, наш самый главный начальник произносит речь. Он говорит, что мы еще до полета стали героями, поэтому наш полет — только малая часть огромной программы, что мы прокладываем дорогу к Луне, к Марсу и дальше.
Я стою между Диной и Робертом и думаю о маме с папой. Они сейчас волнуются за меня на дальней трибуне. Там еще больше народу, чем на старте — родственники, друзья, дети Чена, любовники Дины и мой мотоциклист, конечно. Он обещал быть на самом краю справа от трибуны.
Поднимаемся в стеклянном лифте, вглядываемся в дальнюю трибуну. С самого правого края взлетает и рассыпается красная ракета. Я знаю, кто ее запустил.
В кабине "Челнока" занимаем свои кресла. Дурацкая поза при взлете — вверх ногами на спине, как у гинеколога. Зато так легче всего переносить давление при взлете.
Интересно вспомнить, о чем я думала, когда включились двигатели. Я забыла о родителях и о мотоциклисте, о великих целях человечества, я думала только о том, чтобы мышцы мои выдержали перегрузку и не расслабились. Мелькали еще в памяти обрывки тренировок, особенно высший пилотаж, когда заканчиваешь петлю и сидишь в такой же позе, а снизу так же давит…
Потом был посторонний толчок, по остеклению плеснуло огнем, и нас понесло и завертело, как в центрифуге. Мелькало то голубое небо, то пестрая Земля и почему-то не попадало в окошки Солнце. Потом был еще один толчок, очень болезненный, нас завертело еще сильнее и тут же окутало огнем. Я видела, что Георгий с Робертом пытаются овладеть управлением, и что-то делала тоже, стараясь им помочь…
Было уже ясно, что наш "Челнок" вместе с носителем горит и падает обратно на Землю. Чен сказал: "Приготовьтесь, мы падаем прямо в рай."
И тогда, Вася, я забыла обо всем, кроме самого главного. До самого удара, до самого взрыва я думала только о том, что мы с тобой не успели родить ребеночка. Я плакала-заливалась, никого не было мне жалко, кроме этого нерожденного, маленького-маленького…
Когда упали, я проснулась. Подушка мокрая, глаза распухли, губы варениками, все тело болит. Полежала, подумала и решила, что не надо так просто сдаваться. Надо еще раз тут поспать и посмотреть, может быть, сон этот продолжится и не погибнет моя бедная красавица. (Между прочим, от горя я даже забыла, как меня в этом сне зовут).
Во вторую ночь я ложилась, как в кресло "Челнока", готовилась, как в полет. Но пришлось мне, Вася, совсем другое.
2. Сон о рабстве
Если бы в своей настоящей жизни я попала бы в такое настоящее рабство, я бы наверняка что-нибудь сделала. Я бы убежала или кого-нибудь убила или что-то еще. Но во сне все было так естественно, так ОБЫКHОВЕHHО, что я догадалась о рабстве, только когда проснулась.
Представь себе нормальный город где-то на юге, явно в Советском Союзе, потому что красные флаги. И написано в основном по-русски. Есть, правда, и не по-русски — во сне я понимала и эти закорючки. Есть и зеленые какие-то флаги с полумесяцем, но красных больше. Мужчины ходят в обычных костюмах, женщины тоже одеваются обыкновенно. Есть, правда и тюбетейки, и чалмы, и халаты, но — меньше. А чадры не видела ни одной. И сама не носила. Одевалась нормально. И видела на стене свою карточку с пионерским галстуком.
А вот своего взрослого лица — не помню. И в зеркало смотрелась, и украшения надевала, а лица не помню. Оно не было мне нужно. И тело свое не помню. Оно было не мое. Ничего моего не было. Я была собственностью мужа, и это было нормально. Я не одна была такая. Нас было у него три. Но в этом городе жила только я. Две другие услаждали господина, когда он приезжал по делам в колхозный поселок или на дачу. А впрочем, возможно, что это я была — другая жена. И услаждала господина, когда он приезжал по делам в город. Во всяком случае, мне казалось, что я — единственная, а он — человек безумно занятой и поэтому не бывает дома месяцами.
Ко мне был приставлен охранник. Очень добродушный старичок, очень с виду тихий. Даже не подумаешь, что при нем всегда был маузер. А он всегда был при мне. И днем, и ночью. Я, конечно, понимала, что он не столько меня охраняет, сколько просто караулит, чтобы не изменила мужу. Это меня смешило, потому что не так я была воспитана, чтобы грешить. Я этого старика презирала. И муж презирал. Но с виду у них все было вполне уважительно. Муж-то был моложе старика всего лет на десять-пятнадцать.
Имела я, конечно, все, чего хотела. Правда, хотела совсем немного. Птичек в клетке. Рыбок в аквариуме. Магнитофон с музыкой. Цветной элевизор (огромный такой сундук, без терминала, конечно, без телефона и называется — телевизор). Ковры, посуду, побрякушки — он все-все привозил сам. И я была счастлива. Несколько раз муж брал меня с собой на какие-то торжества, а однажды сводил в театр. Мне нигде не понравилось: чересчур людно. Я даже у родителей не гостила ни разу: большая семья, шумно и бедно. Представь себе, Вася, ничего больше не хотела. Я даже не помнила, что смотрю сон. Потом, когда проснулась, было стыдно: может быть, это и есть мой идеал, да я сама от себя его скрываю?
Все испортил старик. Он заболел, а мужу об этом не сообщил. Ах, Вася, я была такая пустышка, что не помню из этой жизни ни одного имени, ни одного названия, ни одной даты. День-ночь, летозима — вот и все.
Летом муж не бывал у меня подолгу. И как раз старик заболел. Он мне сказал, что не надо тревожить хозяина, сын его заменит, сын у него — тихий мальчик.
