Братский круг. По самому краю … (СИ) - Юшкин Вячеслав

— Ээээ, ты зачем Биджо обидно говоришь! Больно били, струхнул малость, с кем не бывает. А мне Куба сам сказал, если не уверен, не лезь, будешь мужиком катить, не стремно это, да брат? — глаза грузина заискивающе смотрели на меня.

— Правда генацвале, правда. Не переживай. В зоне девяносто процентов такие как ты. На мужике, по сути, и лагерь держится.

— Ну вот! — дитя гор импульсивно взмахнул руками. — Видишь, что человек говорит!

— Да не дергайся ты, Биджо! Давай дальше шебурши, уважаемый. — вернул разговор в нужное русло Утюг.

— Ну короче, все за тряпку взялись. А завхоз этот, значит, последним в списке был. Менты, видно, долго с ним возиться не намеревались, в деле-то тачковано, что он на должностях состоял, ну и смысл ему с режимом бодаться. Ну а Демид возьми да скажи, не буду мол полы ваши мыть и заявление писать не буду, у безопасников аж бельма чуть не повылазили! Дак ты ж, говорят, красный по жизни! А он — «Ну и что? Если я красный что ж у меня уважения к себе нет что ли!» Ну, говорят, сам напросился. И давай его всей кодлой месить. Казах этот Шлемка особо старался падла! Но так и не заставили они его. Говорят, можешь не мыть, просто возьмись за тряпку, а он зубы сжал и головой мотает. Сколь не пинали все ни в какую. Потом старший ихний капитан говорит — «В изолятор его, пусть Журавель завтра разбирается.» Закоцали в наручники и увели. Потом про тебя вспомнили, подошли, а ты еле живой. Сразу засуетились, велели лепилу позвать. Нам приказали тебя в карантин оттащить, чтоб если что не в дежурке кони двинул, а шныри штабные стали кровь с полов замывать. Дальше и без меня знаешь, сам видел.

— Молодец Демид! Не ошибся я в тебе! — вслух подумал я. — А ты, Биджо, не хотел с ним общаться. Видишь, какого великого духа человек! Тебе на будущее скажу, а ты послушай. Один мой близкий первым сроком на двенашке сидел, на общем режиме, так вот там за лагерем бывший завхоз смотрел — Дима Марадонна. И ничего, никто харю не воротил, а наоборот, все с уважением. А знаешь почему? Потому что на тот момент никого более достойного в зоне не было, чтобы за лагерь в ответе быть. Да еще режим общий! Мусора что хотят, то и наворачивают, хули с первоходов веревки не вить, они жизни лагерной еще не видели, не знают, как быть должно. А у человека три ходки за плечами к тому времени уже было. Да и то ведь отсидеться мог, не лезть! Ему-то что, он же красный. Ан нет! Видит, что мусора лютуют, а встать за мужика некому, не побоялся за шкуру свою. Стал братве объяснять, как должно быть на самом деле. Против режимников в открытую пошел, половину здоровья там оставил, но положение в лагере выровнял! За что и уважение от братвы ему. Вот так-то, генацвале.

Снова немного закружилась голова, походу сотрясение как минимум. Но чифир уже начал свое лечебное действие, зрение улучшилось, появилась ясность в мышлении и слабенькая бодрость в избитом теле. Арестанты вокруг гудели, перебирая в разговоре перипетии прошедшего дня. Кругаль с крепким чаем расслаблял и одновременно располагал к разговору. Под шумок Утюг наклонился ко мне и негромко спросил:

— Как думаешь, долго мурыжить будут тебя?

— Не знаю. Как карта ляжет. Думаю, после сегодняшнего удивить меня они уже ничем не смогут.

— Завтра Журавель на сутках, Владимир Василич. — дед сощурился. — Его вся Обская управа знает. Слыхал?

— Слыхал. Но так, краем уха, на Централе говорили, что на шестерке он начальником режима.

— Он был майором, на девятке тоже начальником безопасности по должности состоял. Так вот они с подельником своим, майором Рожником, зека забили в изоляторе до смерти. Вроде по сто пятьдесят девятой парнишка заехал с большим иском, мошенник. Так в ходе следствия не было досконально выяснено, куда он деньги-то пригасил. А сумма видать солидная, раз третья часть! Вот они и выбивали с него информацию, да видать не рассчитали. Кипиш поднялся на всю управу. Журавеля разжаловали до старлея и перевели на шестерку, а должность оставили — начальник режима. Рожника, по-моему, на четверку отправили, тоже в безопасности трудится. Такие вот дела. А еще базарят, — Утюг отхлебнул чайку, — Что жену его лихие люди изловили, но ничего с ней не сделали, а побрили наголо. Все за беспредельную его жестокость к зекам. Предупреждение мол. Она говорят, ушла от него после того случая, а он еще больше лютовать стал. Так что, брат, не хочу тебя пугать, но скорее всего то, что они творили сегодня — это здесь в порядке вещей, за положняк, и является лишь прелюдией к завтрашнему дежурству их начальника.

— Куда же блатные смотрят⁉ — вырвалось у меня. — Что Людей нет что ли в лагере? Почему молчат?

— Да люди-то есть, как без них. Не боятся нынче мусора ничего! Вот лет пару назад в Сентябрьске, что ли, всю смену мусорскую положили с автоматов. Там зона в самой тайге находится, и ментов на работу и с работы на служебном Пазике возили. Сменилась смена с ДПНК, погрузилась в автобус, домой собрались ехать, да не вышло. Две девятки с братвой подлетели к проходной и с калашей, прям насквозь автобус и прострочили. А чтоб совсем на верочку было, перед тем как удалиться, гранатку противотанковую в Пазик-то и забросили. Видимо беспределили сильно мусора, как здесь нынче, вот кто-то из деловых отмашку и дал из лагеря. Вся Сибирь, весь Урал об этом случае говорили. Уж, поверь, я как раз в то время пол России в Столыпине изъездил. Так я тебе скажу, Саня, после случая того мусора уши-то поприжали. Причем везде — от Москвы и до самых до окраин. А сейчас позабыли, что с преступным миром опасно в игры такие играть. Да и мир-то преступный не тот уже. Измельчал мир-то!

Дед порылся в старенькой телогрейке и извлек на свет пачку «Беломора». Неспеша постучал папиросиной по ногтю большого пальца и, смяв гильзу, сунул ее в рот. Подкурил и окутался клубами густого дыма. После чего положил руку мне на плечо и негромко произнес:

— Ты, Саня, послушай меня, старого, я много чего по свету видывал. Может чего умного подсказать смогу. В каждом человеке, даже в таком звере как Журавель этот, все равно есть ну хоть капля добра. Не важно, с чем оно связано, с семьей, с детством, с дружбой или еще с чем…. Пусть совсем немного, пусть где-то очень глубоко, но ты знай — есть! Вот взять Мадуева — Червонца, к примеру, я с ним в «Крестах» пересекался. К вышке его потом приговорили, уж какой лютый злодей был, крови человеческой пролил почем зря, а и тот не без добра — детишкам мороженое покупал. Да! Мог все деньги на это потратить. Я к чему это. Ты не при на него буром, на Журавеля-то этого, здоровье все оставишь, поверь! Он обезбашенный, Афган прошел, привык не церемониться с нашим братом. Тут хитрость нужна. Найди в нем ниточку эту добрую, разгляди! Есть она, ты верь. Трудно будет, знаю, но ты ищи. А найдешь, тяни потихонечку, не рви, тем и спасешься. — дед глубоко затянулся, прикрыв глаза. — Вот так-то, брат…

Было видно, что опытному сидельцу жаль меня. Старый искренне переживал за мою судьбу. Вот говорят — зек! Вот тебе и зек — третья ходка. А сердце доброе, как у отца родного. Я с теплом посмотрел на немолодого арестанта. Утюг докурил, аккуратно забычковал папироску и сунул ее обратно в пачку.

— Ну да ладно, пойду и я к себе на шконку. Эй! Чего расшумелись! — прикрикнул он на не в меру разгорячившегося и что-то доказывающего худощавому собеседнику Биджо. — Давайте расходитесь! Человеку покой нужен, день завтра у него тяжелый. Да и сегодня нелегкий был.

Зеки стали потихоньку расходиться по своим двухъярусным панцирным кроватям. Я прикрыл глаза и постарался заснуть. Думать о предстоявшей завтра встрече с начальником режима не хотелось. Но на сегодня все закончилось, и этим можно было утешиться. А за завтра — завтра поговорим. С этой мыслью я забылся тревожным сном.

Подъем был в шесть утра. Пришел давешний равнодушный капитан — начальник караула с формулярами (позднее я узнал его кличку — Колхозник), за ним семенил вездесущий Шлемка (сколько же энергии в человеке). Построили карантин, провели поверку и удалились, по всей видимости, сдавать караул вновь заступавшей смене Бугая. Потом баландер по имени Вахид принес термоса и стал разливать баланду. Я позвал Утюга и разделил с ним остатки вчерашнего «подгона». Заварили чай. За завтраком и неторопливой арестантской беседой время незаметно приблизилось к девяти часам.