Дмитрий Дюков - «Рядом с троном – рядом со смертью»
За прошедшие две недели изрядно преобразился Гушчепсе. Вроде и награду за спасение Тучкова ему не слишком великую пожаловали, лишь коня, саблю да пару отрезов ткани на кафтан. Но черкес изменился внутренне и внешне. Он стал передвигаться как-то изящней, выглядеть бодрей, да к тому же сменил причёску. Теперь вместо стянутых ремешком волос на его свежевыбритой голове красовался хвост, на мой взгляд, более уместный на каком-нибудь матёром запорожском казаке.
Когда я поинтересовался таким видом бывшего пленника у бывалого Бакшеева, тот пояснил:
– Сызнова воем себя мнит, вот и отрастил энтот аче, или, потатарски, кокел.
– А зачем им такая причёска?
– С прадедовских времен, от прежних татаровей повелось. Ныне ежели в бою за поруганную честь убили друг дружку, то головы рубят и за хвост тот волосяной к седлу вяжут.
– Это-то для чего?
– Вовсе они там на горах да гребнях своих от света истинной веры отбились. Вот дурь такую за славу особую и почитают, вроде как храбрецов после смерти восхваляют.
– Дикий обычай. Давай Гушчепсе на родину отпустим, если он так прошлого плена тяготится. Всё ж немало он нам помог, а дома ему полегчает? – предложил я старому воину.
– Кликни черкеса, перемолвись с ним о том, – ухмыльнулся рязанец. – Токмо не вскоре он от нас отъедет, помяни моё слово.
К моему немалому изумлению, Бакшеев оказался в очередной раз прав. На предложение отправиться в Черкесию Гушчепсе нахмурился и ответил:
– Раз гонишь – отъеду. На Москве мне служба найдётся, а до дома мне ныне хода нет.
– Почему же нельзя тебе в родной аул возвратиться, поди, там рады все будут? – продолжал я недоумевать.
– Злые в Бесленее обо мне хабары ходят. Кажный знает, что я в полон попал, сотворил напетех. Любой меня может кэрабгер назвать. Пока достойными воина поступками не верну напе, нет мне на отчину возврата, – сказал, как отрезал, черкес.
От уточняющих вопросов горец стал отмалчиваться, и за разъяснениями пришлось отправляться к Афанасию.
– Сплетни про него в горах худые складывают, кто в неволю сдался, тот по ихнему обычаю чести лишён. Так что будут его там трусом звать, то отцу-матери в укоризну, да и жены с таковым прозвищем доброй не сыщешь. Нужно ему славное дело какое учинить, – растолковал мне смысл речей юного бесленеевца рязанец.
– Что ж за подвиг от него требуется для возвращения доброго имени? – задал я вопрос с умыслом, желая помочь черкесу в снятии с него позорного среди сородичей статуса.
– Да известно, что сродственники его прославляют – татебное дело какое лихое аль прямой разбой. У нас за таковое путь един – на плаху. Токмо ежель на войну его спровадить, там сии уменья надобны, – выдал авторитетное заключение Бакшеев.
Следующим, кто искренне меня порадовал, оказался приставленный ко мне учитель Семён Головин. Он написал вполне неплохой учебник азов арифметики, с правилами перевода славянских цифр в новоначертанные арабские, с довольно остроумными задачками, сочинёнными коллективными усилиями его и учеников. Помимо занятий математикой, подьячий Посольского приказа учил меня латыни, которую знал, так же как и польский язык. Азы словесности Древнего Рима мне когда-то преподавали в глубине неизвестно в какую сторону текущих веков. Поэтому навык владения этим мёртвым языком постепенно закреплялся, а от изучения польского я уклонился. В старогреческом должен был наставлять архимандрит Феодорит, но, к счастью, он сам его знал весьма некрепко.
К пожилому настоятелю Воскресенского монастыря пришла двойная радость: ему удалось уговорить принять святое крещение Габсамита да не особо сопротивлявшегося Гушчепсе. Строго говоря, черкес являлся и так в некоторой мере христианином, но отец Феодорит настаивал на необходимости проведения обряда, дабы точно не вышло оплошки.
Таинство совершили за день до праздника Введения, перешедший в веру матери татарчонок получил христианское имя Иосиф, или в русском произношении Осип, горец же стал Григорием, видимо, за особенности своего настороженного характера. По принятии истинной, в глазах окружающих, веры новокрещенов одарили подарками. Гушчепсе, которого, несмотря на крещение, продолжали именовать как и прежде, по его происхождению поверстали в десятню и пожаловали землёй на Заволжской стороне. От поместья, правда, не вышло никакого толка, поскольку располагалось оно на безлюдной местности, в давно оставленном обитателями сельце-пустоши.
Ходил монах кругами и вокруг последнего иноверца поблизости – Байкильде. Он пел соловьём, рассказывая, какие неимоверные награды сулит ему согласие на смену веры. Царь Фёдор Иванович должен был настолько восхититься подобным поступком, что обязательно наделил бы крещёного сына мурзы неизмеримыми пашнями и угодьями, да пожаловал бы немалый чин, может, и стольничий.
Мурзёнок вероотступничать совершенно не собирался. Напустив на себя максимально гордый вид, он ответил священнику длинной отповедью потатарски.
Вкратце перевёл её нам его сводный брат:
– Молвит, как хан его Кази-Гирей, будет, сколько Аллах даст, сидеть в узилище, а потом сбежит, как оказия приключится. От бесерменства же не отступится за всё золото мира.
– Значит, с царя крымского пример себе берёт? – узнать, что и этому правителю довелось побывать в плену, стало для меня открытием.
– Солтану кызылбашскому [93] в полон БораГирей угодил, семь лет в зиндане томился, соблазняли его землями и наградами за службу и принятие веры персидской, но он готов был умереть, а не поддаться, – посвятил меня в перипетии ханской судьбы Габсамит.
Байкильде нараспев продекламировал какой-то татарский стих.
– Словами крымского царя отвечает, – сообщил его младший брат. – Лучше годы безысходно провести в темнице, чем ковром под ноги шаху расстелиться.
– Складно сочиняет, а песни часом не пишет ваш славный государь? – чего-чего, а поэтических наклонностей от хозяина разбойничьего государства я не ожидал.
– Газели о любви творит, а также музыку для разных инструментов, – перечислил увлечения своего бывшего правителя Габсамит.
– Ну и ну, – только и удалось мне вымолвить.
Похоже, с этим поэтом – правителем государства работорговцев ухо следовало держать востро. Любой крымский хан серьёзный противник, а талантливый – опасен вдвойне.
Через два дня после двунадесятого праздника Введения в город прибыл гонец с очередным посланием от боярина Годунова. Этот свиток заставил меня снова вспомнить о незаурядном правителе Крымского улуса. В письме царский слуга, конюший и прочая, и прочая, интересовался – не ошибся ли я с предположением о приходе татар весной. Ведь прибыл из Бахчисарая русский посол, привёз грамоту от Кази-Гирея, в которой тот обещался жить в дружбе, пределов Руси не тревожить. Написано сие послание было в чрезмерно обходительном, даже скорее уничижительном по отношению к автору тоне. В Москве уже праздновали победу над южным соседом, и мне для ознакомления передали список с дипломатического письма хана.
Собранный экспертный совет из новокрещёного татарчонка Осипа и уездного окладчика Афанасия сей документ только что на зуб не пробовал.
– Шутейно, мню, в Бахчисарае сие писано, – выдал своё заключение Габсамит. – Видать, лишка вина Гази-Гирей хлебнул и сочинил эдакое. Уж больно несерьёзно он тут себя именует да через меру царя всея Руси возвеличивает.
– Надсмехается, значит, пёс над государем нашим, – зло проговорил Бакшеев. – Нет, не дурак волоститель татарский с пьяных дум поносную лжу измышлять. Другое тут: очи застить желает, в спокойствии уверить. Токмо для чего? По Великому посту казаки в поле за языками ездят, те всю истину откроют.
– Должен тут найтись смысл, хитрость тут какая-то замышляется, – намерений Бора-Гирея я не понимал.
– Значится, к Пасхе языки на Москве будут, там их расспросят накрепко, полки на Оку выйдут, – прикидывал противодействие планам вероятного противника Афанасий.
– От получения точных известий сколько времени нужно войско собрать и на Заокские земли двинуть? – Скорость выдвижения русских сотен влияла на многое.
– К середине мая за Окой соберутся, а за реку пойдут, как припасы сберут, ранее июня выйдет токмо ежели загодя запастись, – рассчитал сроки подхода московского войска опытный рязанец.
– Значит, крымцы раньше будут, по самой первой траве, – попробовал я примерить на себя роль их главнокомандующего. – Ты бы в какое место пограничья ударил, будь калгой [94], к примеру?
– Упаси Господь, – перекрестился бывший порубежник, без охоты примеряющий на себя такую личину. – Я б часть орды к Туле повёл, чтоб грозилась через Оку к Москве прыгнуть, тем бы христианские полки и остановил бы. А прочие в загон на северские, рязанские да мещёрские земли. – Потом Бакшеев немного подумал и добавил: – Нет, на северские, под Чернигов я б войско не слал, там для береженья от литвинов изрядно русских воев, крепкий отпор могут дать. Хану же не ратное дело нужно, а добычи взять поболее. Поминки в Бахчисарай седьмой год не плачены, биев царю Крымскому жаловать нечем, а карачеи как на белую ханскую кошму подняли его, так и скинуть могут. Так что за животами [95] он орду пошлёт, не за славой.
