Всемирная выставка в Петербурге (СИ) - Конфитюр Марципана
«Летательный аппарат Охранного отделения зацепился за голову памятника императору Николаю Первому и застрял. Это происшествие привлекло немало зевак из праздношатающейся публики, однако к явному разочарованию оной закончилось благополучно. Освободившиеся жандармы в собравшейся толпе узнали разыскиваемого ранее участника противоправительственных сходок В.Ульянова и немедленно его арестовали».
«Ещё один арест пропагандиста. В Измайловском переулке в паромобиле накануне полицией был обнаружил участник банды «энэмов» Егор Созонов. После короткой погони он был схвачен. На допросе Созонов признался, что это он бросил бомбу из поезда в выезд Синюгина. Таким образом, это дело можно считать полностью раскрытым».
«В Александровской больнице умерла от ран вдова Коржова, получившая травмы от взрыва по время убийства Синюгина. Да упокоит Господь её душу! Невинная жертва!».
Час спустя Миша мчался по улице, не разбирая дороги. Сквозь пелену слёз полузнакомые улицы, и без того выглядящие странно в темноте, кое-где прорезанной светом яблочковских ламп, и вовсе неузнаваемыми. Впрочем, для Коржова это не имело значения. Что вообще теперь могло иметь значение?!..
Проклятые энэмы! Это всё из-за них! Эти чёртовы баре, которым почему-то не жилось их барской жизнью, просто взяли и разрушили его — простую, рабочую, но единственную и до встречи с ними почти счастливую! Они сделали Мишу нелегальным, превратили его в вечную мишень для синемундирных, лишили жилья и работы! Они спутали все его мысли, отобрали душевное равновесие, украли лад с самим собой, который был, своими россказнями о царском происхождении! Правдивые эти россказни или нет... Да какая разница!? В любом случае он предпочёл бы до самой смерти считать себя сыном своих родителей — и наплевать, в Петропавловской крепости или в сточной канаве они его подобрали! Но теперь нет и их! Проклятые энэмы убили его мать, единственного родного человека! Она ведь была полностью здорова! И работала не хуже молодой! Могла бы преспокойно дождаться внуков, а то и правнуков! Она должна была переехать вместе с Мишей и Варей в отдельную комнату, должна была гулять на их свадьбе, должна была радоваться их детям!.. Ничего теперь не будет. Всё бессмысленно. Эти бесы всё отняли! При этом они ещё врали! И прямо в лицо Мише! Рассказывали про какие-то другие организации, уверяли... Каким же болваном он был, что им верил!
За что, ну за что же?!
И как так случилось вообще?! Ведь она поправлялась! Говорила, скоро выпишут! И вот...
Теперь Миша даже не может похоронить её по-человечески. Если он явится в больницу за телом, то сразу же загремит в тюрьму. Можно биться об заклад, что полицейская засада в больничном морге давно уже наготове. В результате бедной мамочке придётся упокоиться в безымянной могиле, словно нищей, умершей в ночлежке...
От этой последней мысли Коржову стало особенно больно. Что есть силы он ударил кулаком по первой подвернувшейся вещи — афишной тумбе. Тумба не шелохнулась. Рука заболела, но легче не сделалось. В электротеатре «Живая фотография» на Невском проспекте завтра ожидался показ фильмов «Отбытие поезда с Николаевского вокзала» и «Крестный ход на Пасху в Курской губернии». Мать Коржова не была в кинематографе. И уже не побывает никогда...
В довершение ко всему ещё и дождь пошёл — как будто бы на небе кто-то решил, что для Коржова слишком жирно будет оставлять ещё возможность выспаться на скамейке!
Куда теперь идти? В ночлежный дом?
Оглядевшись вокруг, Миша сообразил, что он снова двигался в направлении Голодая. В голову не пришло ничего лучше, как вернуться туда и опять залезть в одну из кабин колеса обозрения — у нее, по крайней мере, крыша есть. Ночью на стройке, конечно, стоит охрана, но её совсем немного, да и места расположения Коржову известны.
Дороги до стройки оставалось всего полчаса, но и та не прошла спокойно: дважды Михаила окликали полицейские. Он поймал себя на том, как оба раза механически схватился за висящий под рубахой золотой крест — последнее, что осталось от матери, единственная ценная вещь, символ всех последних злоключений и при этом объект поисков Охранки. Наверное, рано или поздно Коржова всё равно схватят. И тогда будет лучше, если этой золотой диковинки с ним не будет — это оставляет хоть какую-то возможность доказать свою непричастность ко всей этой галиматье...
Рассудив так, прежде, чем идти на колесо, Михаил пробрался в Павильон Нефти. Он помнил, как жандармы перепортили тут пол, крича о том, что под его досками якобы можно что-то спрятать. Что ж, под полом, так под полом! Ночь была лунная, так что ориентироваться внутри павильона можно было и не зажигая света. На которую половицу падает свет из-под бороды витражного Менделеева, Коржов прекрасно помнил. Он поднял её, положил в образовавшуюся полость свою реликвию и аккуратно замаскировал следы вторжения.
А затем побрёл на колесо — третий раз за день.
Глава 27, В которой Венедикт сначала думает, что всё пропало, но потом наполняется новым энтузиазмом.
Было похоже на то, что Венедикта товарищи всё-таки бросили. Он знал, что порою приходится терпеть и ждать команды от Исполнительного комитета очень подолгу, по несколько месяцев даже. Но тут явно был не этот случай: ведь ждать не велели, сказали, сигнал скоро будет. Однако никакого сигнала от энэмов так и не поступило. Венедикт был готов на что угодно ради Организации: умереть, убить по её приказу, даже уступить самую почётную роль в деле спасения России, если будет надо, кому-то другому. Но его просто бросили! Видно, сочли недостойным. Забыли. Решили отделаться. Вспомнилось, как одной очень перспективной девице из высшего света, хотевшей работать в терроре и рвавшейся быть исполнителем, велели сперва съездить на воды и подлечить нервы: говорят, министры-душегубы виделись ей в просто обывателях на улице, а одного полицмейстера она посчитала переодетым губернатором Петербурга. Вера Николаевна тогда ещё просила Венедикта не предоставлять этой молодой особе никаких энэмовских фамилий и адресов. Неужели теперь с ним вели себя так же?! Неужели считали уже непригодным для дела?! Более обидной ситуации Венедикт и представить себе не мог. Если бы Исполнительный комитет приказал ему оставить революционную деятельность — он пожалуй что и подчинился бы. Но его не удостоили даже таким приказом!
Были мысли в самом деле бросить революцию, устроиться приказчиком, забыть о народных страданиях и запахе динамита... Но понял — не сможет. Решил присоединиться к какой-нибудь другой революционной организации. Сперва искал выходы на «Союз» Ульянова и Цедербаума. Эта партия, конечно, очень маленькая, вечно ссорящаяся со всеми, бесперспективная, но ведь надо же хоть где-нибудь участвовать! Потом прочитал, что Ульянова арестовали, и передумал. Вскоре нашёл ещё какую-то группу, именовавшую себя немного-немало новой «Народной волей». Сперва воодушевился, но когда узнал, что следующий планируемый теракт будет состоять в убийстве какого-то скотопромышленника, а экспроприация — в налёте на его квартиру, понял, что опять не туда сунулся.
Венедикт уже совсем расстроился и разочаровался: в товарищах, в других организациях, в себе...
... И вдруг в один день встретил Федю.
Теперь тот, как оказалось, обслуживал фонари в другой части города. Вот почему Венедикт не сумел отыскать его прежде!
— Барин! Вот так встреча! — Крикнул Федя. — Так вы мне галош и не подарили!
— Прости, друг, — произнёс Венедикт после того, как они обнялись и расцеловались. — Не было возможности. Дом наш сгорел, Роза погибла, а Веру Николаевну я из виду потерял.
— Ну это ничего, — ответил Федя, не особенно расстроившись этой новостью. — Я другого хорошего барина отыскал. Он сказал, галоши ещё лучше справит, самые моднейшие, с треугольником!
— Это что ещё за барин?
— Вроде вас такой, — сказал фонарщик шёпотом. — За народ радеет тоже. Говорит, что за мужицкие страдания отомстить пора всем господам. И ещё говорит, что война между фабричными ребятами и капиталистами теперь будет. Не на жизнь война, а на смерть. В общем, барин такой... Интересный...
