Прыжок "Лисицы" (СИ) - "Greko"

Он что-то пробормотал себе под нос. Жалкий и растерявший весь свой напускной апломб, он был смешон. Я рассмеялся ему в лицо. Стерпел и это. Сдулся великий абрек, хвалившийся перед всем аулом на пути в Карачай своими подвигами!

— Едем! — позвал я убыха.

Он взглянул на меня с уважением. Наверное, был бы у черкесов в заводе такой знак, показал бы мне большой палец. Но он лишь цокнул языком и тронул коня.

Я вскочил на своего и, не оглядываясь, поехал следом. Софыдж стоял по колено в воде. Отвел взгляд, когда я проехал мимо. Уверен, он выдумывал в этот момент сотни казней на мою голову.

Мы отдалились не более чем на сотню метров, как нам навстречу показалась группа всадников. Медовеевцы! Я сразу узнал Маршания и помахал ему рукой. Он ответил, не выдав своего удивления.

За спиной раздался выстрел и вскрик. Я развернулся в седле.

Все также стоя в реке по колено, Софыдж зажимал окровавленное плечо рукой. Приклад его ружья торчал из воды. Из кустов напротив выглядывал какой-то человек в драных лохмотьях. Я узнал его. Еще один старый знакомый! Верная тень капитана Абделя, безъязыкий Бахадур!

Вот так встреча на берегу Мздимты!

Я спрыгнул с очередного «Боливара» и кинулся назад. На ходу бросил алжирцу «Жди!» и занялся Софыджем. Принялся хлестать плеткой, жалея об одном. Слишком легкая. Без свинцовой пули на кончике. Лишь лопаточка, которой нормально не приголубишь.

Сбил ему папаху с головы, что считалось страшным оскорблением для горцев.[3] Охаживал его по плечам, вбивая в реку. Софыдж от каждого удара крякал. Одной рукой зажимал рану на плече, из которой торчал гвоздь. Другой — заслонял лицо от ударов плеткой.

— Маршаний! Все не так! — крикнул я подбегавшим горцам.

Они, протиснувшись между нашими лошадьми, уже спешили к месту схватки. Их намерения были не понятны. Посему, отвлекшись от экзекуции, я снова закричал:

— Я в своем праве! Немой меня спас!

Выхватил из воды ружье, из которого в меня стрелял Софыдж (ни секунды в этом не сомневался) и кинул под ноги алжирцу. И продолжил хлестать абадзина.

— Уберите от меня бешеного! — заорал Софыдж.

— Урум! Остановись! — попытался меня урезонить Маршаний и указал на Бахадура. — Осторожнее! У него могут быть гвозди!

Алжирец, выпрямившись из кустов во весь рост, сунул руку за пазуху.

— Не стрелять! — заорал я что есть мочи.

Горцы засмеялись, подбегая все ближе.

— Нас не напугать ржавой железякой! — молвил Маршаний и ткнул пальцем в алжирца. — Сдавайся, безъязыкий! Оденем на тебя оковы, и все будет кончено! Не надоело бегать?

Бахадур присел в своих кустах, скрывшись из глаз.

Я вышел из воды. Плеткой, как гаишным жезлом, перекрыл тропу, не давая никому приблизиться к алжирцу.

— Маршаний! Нам нужно поговорить!

[1] Владетельный абхазский князь Михаил Шервашидзе (Чачба) принял сторону русских. С октября 1837 г. генерал-майор, в 1845 — генерал-лейтенант. С 1849 г. — генерал-адъютант. Многие абхазские общины его за это презирали, особенно, цебельдинцы. Пережил не одно покушение. Во время Крымской войны повел себя подозрительно. Вышел из доверия царя и наместника края. В 1866 г. был сослан в Воронеж, где и скончался в том же году.

[2] Кавказская война официально завершилась парадом на Красной Поляне в 1864 г. Медовеевцы в своей неприступной горной крепости оказались последними, до кого дотянулась карающая рука русских на Кавказе.

[3] Папаха была у кавказцев и кошельком, и барсеткой для документов, и предметом гордости.

Глава 13

Безъязыкий

Горцы сгрудились вокруг алжирца, насколько позволяла тропа. С интересом ждали развязки, обмениваясь репликами. Маршаний не спешил выносить свое решение.

Я коротко поведал суть своей претензии к Софыджу. Кивнул на убыха.

— Он может подтвердить.

— Софыдж был у меня в гостях. Пока он на моей земле, я за него отвечаю! — неохотно выдавил из себя Маршаний.

— Он в воде стоит! — усмехнулся я.

— Ловок ты, урум, как я погляжу! Но ты прав. Еще никому не удавалось взять в собственность реку. Слышал, абадзин? Что скажешь?

Софыдж, разбрасывая кровавые капли, со стоном выдернул из плеча гвоздь. Не стал отвечать медовеевцу. Его сейчас больше заботило собственное здоровье.

— Что? Нечего сказать? Тогда проваливай и больше здесь не появляйся! — подвел итог Маршаний. — А с тобой мне что делать, заговоренный?

— Принять и выслушать! Я отныне прозываюсь Зелим-беем.

— Выходит, ты уже не безымянный урум. В какое-нибудь общество приняли?

Я помотал отрицательно головой.

— Ну, то не беда! Можешь к хакучам присоединиться.

— Кто такие?

— Тебе понравятся. Такие же, как ты — сорвиголовы и разбойники[1]. Их гнездо в Псезуапе. На всех плюют со своих круч. И принимают к себе людей любого племени.

— Поживем-увидим! Спешки нет.

— И то верно. Будь моим гостем! Эй, раб! Ты долго еще в кустах будешь штаны просиживать?

— Его зовут Бахадур. Он алжирец.

— Откуда его знаешь? — удивился Маршаний.

— Плыли на одном корабле.

— Ха! Точно! Как я мог забыть! Богатую тогда мы добычу взяли. Одних женщин на продажу десяток душ. Пушки Берзегу отдали. Лошадьми и тканями рассчитался с нами Гассан-бей.

— Не продашь мне раба?

— На кой черт он тебе сдался? Толку от него никакого нет. Бродит по аулу, железки подбирает. Потом ими швыряется. Ремесел не знает. Говорить не может. И в побег собрался, как видишь.

— Продай! — твердо подтвердил я свое желание.

— Не на тропе же о делах говорить. Поехали ко мне домой.

… Стол у владетеля Ачипсоу оказался скромным. Прав был Гассан-бей, когда говорил про бедность медовеевцев. Но она не повлияла на позицию Маршания относительно судьбы Бахадура. Продавать его за золото горец отказался.

После того, как меня накормили, мы сели говорить о делах. Передал все порученное Гассан-беем. Медовеевцы обещали отправить отряд к мысу Адлер и оповестить соседские общины. Русских ждало серьезное сопротивление.

Привели алжирца. Немного помятого и в цепях. Он безучастно ждал итога моих переговоров. Но они явно не заладились. Маршаний уперся и ни в какую!

Я вздохнул. То, что задумал сделать, не лезло ни в какие ворота. Но выбора не было. Мне был нужен Бахадур. Иметь за спиной человека, готового прикрыть тебе спину — дорогого стоило. Особенно здесь, в горах Черкесии.

— И это не возьмешь в уплату?

Я положил перед Маршанием на низкий столик один из своих револьверов. Медовеевец восхищенно цокнул языком. Такое уникальное и статусное оружие не могло оставить его безучастным.

— Ты умеешь уговаривать, Зелим-бей! — восхищенно признал он. — Ценности великой эта вещь! Я не только возьму ее в уплату за свободу раба, но и дам ему коня и черкеску. Как я понимаю, он снова станет свободным.

— Договорились! Мне покойный княжич Бейзруко сулил за револьверы десять коней из табуна своего дяди, Джамбулата Болотоко, — не удержался я от похвальбы. — Ты не прогадаешь.

— Редкой храбрости и ума был темиргоевский князь! Вся Черкесия скорбит о его смерти! Не спасла его от пули заговоренная рубаха.

Маршаний встал и приказал своим людям все устроить с Бахадуром. Его увели снимать цепи. С ним пошел уздень-убых, с которым я приехал в Ачипсоу и которого, как выяснилось, звали Керантух. Хотел лошадь посмотреть, обменянную на такой выдающийся револьвер. Мы же продолжили свою беседу.

— Про все эти заговОры… — задумчиво молвил медовеевец и неожиданно выдал. — Ты, Зелим-бей, видел бы свое лицо, когда осенью нам показывал свой шрам на груди. Я ведь просто хотел убедиться, что ты под рубахой панцирь не носишь. У нас ведь как бывает. Пойдут разговоры про заговоренного. А он на самом деле в доспехе! Вот и не берет его шашка. Лишь синяков наполучает в бою. А в папаху под мех вошьет круглый шлем или сетку стальную. И будет у него голова заговоренной! — расхохотался он.